Неточные совпадения
Разве только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин и выборов, повара старинных помещиков приступают
к изготовлению долгоносых птиц и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда он сам хорошенько не знает,
что делает, придумывают
к ним такие мудреные приправы,
что гости большей частью с любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак не решаются.
И пойдет Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй,
к себе на двор не пустит, да еще,
чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных людей.
Аксинье поручили надзор за тирольской коровой, купленной в Москве за большие деньги, но,
к сожалению, лишенной всякой способности воспроизведения и потому со времени приобретения не дававшей молока; ей же на руки отдали хохлатого дымчатого селезня, единственную «господскую» птицу; детям, по причине малолетства, не определили никаких должностей,
что, впрочем, нисколько не помешало им совершенно облениться.
Плохое дело не знать поутру,
чем к вечеру сыт будешь!
Сестры
к ней нагнулись, спрашивают: «
Что с тобою?» — «Ничего», — говорит, да и отворотилась…
А то вот
что еще мучительно бывает: видишь доверие
к тебе слепое, а сам чувствуешь,
что не в состоянии помочь.
К довершению несчастия, такая подошла распутица,
что за лекарством по целым дням, бывало, кучер ездит.
Чем более я наблюдал за Радиловым, тем более мне казалось,
что он принадлежал
к числу таких людей.
Меня поражало уже то,
что я не мог в нем открыть страсти ни
к еде, ни
к вину, ни
к охоте, ни
к курским соловьям, ни
к голубям, страдающим падучей болезнью, ни
к русской литературе, ни
к иноходцам, ни
к венгеркам, ни
к карточной и биллиардной игре, ни
к танцевальным вечерам, ни
к поездкам в губернские и столичные города, ни
к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни
к раскрашенным беседкам, ни
к чаю, ни
к доведенным до разврата пристяжным, ни даже
к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками,
к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
— Впрочем, — продолжал он, —
что было, то было; прошлого не воротишь, да и наконец… все
к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
А теперь я от себя прибавлю только то,
что на другой же день мы с Ермолаем
чем свет отправились на охоту, а с охоты домой,
что чрез неделю я опять зашел
к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал,
что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
Работник впопыхах вбежал
к нему с криком: «Пожар! пожар!» — «Ну,
чего же ты кричишь? — спокойно сказал Овсяников.
Ведь вот вы, может, знаете, — да как вам своей земли не знать, — клин-то,
что идет от Чеплыгина
к Малинину?..
И говорит,
что в каждом доме живет у него по сыну,
что к старшему ездят адмиралы, ко второму — генералы, а
к младшему — всё англичане!
Точно: и из нашего сословия иной, пьющий и неспособный, бывало, присоседится
к господам… да
что за радость!
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя
к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет,
что такое вышло!
— «
Что такое?» — «А вот
что: магазины хлебные у нас в исправности, то есть лучше быть не может; вдруг приезжает
к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины.
А
что вам на меня по этому случаю нажаловались, — дело понятное: всякому своя рубашка
к телу ближе.
— У тебя все добрые… А
что, — продолжал Овсяников, обращаясь
к жене, — послали ему… ну, там, ты знаешь…
— Оно, пожалуй,
что так, — с улыбкой сказал Митя… — Ах, да! чуть было не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч,
к себе вас в воскресенье просит откушать.
С отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл как попало… «Я так и думал, — рассказывал он потом, —
что мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из дому». Но,
к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу. «Хорошо, хорошо, — промолвил он, — вижу,
что знаешь; поди теперь отдохни».
Владимир отправился
к Сучку с Ермолаем. Я сказал им,
что буду ждать их у церкви. Рассматривая могилы на кладбище, наткнулся я на почерневшую четырехугольную урну с следующими надписями: на одной стороне французскими буквами: «Ci gît Théophile Henri, vicomte de Blangy» [Здесь покоится Теофиль Анри, граф Бланжи (фр.).]; на другой: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия; родился 1737, умре 1799 года, всего жития его было 62 года»; на третьей: «Мир его праху», а на четвертой...
— А вот
что в запрошлом году умерла, под Болховым… то бишь под Карачевым, в девках… И замужем не бывала. Не изволите знать? Мы
к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.
Всех подстреленных уток мы, конечно, не достали: легко подраненные ныряли; иные, убитые наповал, падали в такой густой майер,
что даже рысьи глазки Ермолая не могли открыть их; но все-таки
к обеду лодка наша через край наполнилась дичью.
Мы уже давно могли заметить,
что вода
к нам понемногу все набиралась в дощаник.
Но
к концу охоты, словно на прощанье, утки стали подниматься такими стадами,
что мы едва успевали заряжать ружья.
— Тьфу ты, пропасть! — пробормотал он, плюнув в воду, — какая оказия! А все ты, старый черт! — прибавил он с сердцем, обращаясь
к Сучку. —
Что это у тебя за лодка?
Я сказал мальчикам,
что заблудился, и подсел
к ним.
Из освещенного места трудно разглядеть,
что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее
к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса.
— Эх вы, вороны! — крикнул Павел, —
чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились. (Все пододвинулись
к котельчику и начали есть дымящийся картофель; один Ваня не шевельнулся.)
Что же ты? — сказал Павел.
— Ты ей скажи —
что она
к нам, отчего не ходит?..
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки
к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает,
что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Я,
к сожалению, должен прибавить,
что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!
— Ну, отцы вы наши, умолот-то не больно хорош. Да
что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте вам доложить, дельцо какое вышло. (Тут он приблизился, разводя руками,
к господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.) Мертвое тело на нашей земле оказалось.
— Ну,
что же? — продолжал Аркадий Павлыч и тотчас же обратился
к Софрону. — Из какой семьи?
Я подошел
к шалашу, заглянул под соломенный намет и увидал старика до того дряхлого,
что мне тотчас же вспомнился тот умирающий козел, которого Робинзон нашел в одной из пещер своего острова.
Около господской усадьбы, стоявшей
к улице задом, происходило,
что обыкновенно происходит около господских усадеб: девки в полинялых ситцевых платьях шныряли взад и вперед; дворовые люди брели по грязи, останавливались и задумчиво чесали свои спины; привязанная лошадь десятского лениво махала хвостом и, высоко задравши морду, глодала забор; курицы кудахтали; чахоточные индейки беспрестанно перекликивались.
— Говорил,
что, дескать,
к Тютюреву вечером заедет и вас будет ждать. Нужно, дескать, мне с Васильем Николаичем об одном деле переговорить, а о каком деле — не сказывал: уж Василий Николаич, говорит, знает.
Приехал я
к нему летом, часов в семь вечера. У него только
что отошла всенощная, и священник, молодой человек, по-видимому весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел в гостиной возле двери, на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и человек он был вообще предобрый. Священник встал и взялся за шляпу.
Мардарий Аполлоныч только
что донес
к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без
чего, как известно, ни один коренной русак не втягивает в себя чая, — но остановился, прислушался, кивнул головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: «Чюки-чюки-чюк!
Правда, иногда (особенно в дождливое время) не слишком весело скитаться по проселочным дорогам, брать «целиком», останавливать всякого встречного мужика вопросом: «Эй, любезный! как бы нам проехать в Мордовку?», а в Мордовке выпытывать у тупоумной бабы (работники-то все в поле): далеко ли до постоялых двориков на большой дороге, и как до них добраться, и, проехав верст десять, вместо постоялых двориков, очутиться в помещичьем, сильно разоренном сельце Худобубнове,
к крайнему изумлению целого стада свиней, погруженных по уши в темно-бурую грязь на самой середине улицы и нисколько не ожидавших,
что их обеспокоят.
— А
что, князь, сегодня вечером
к цыганам? — поспешно подхватил сконфуженный молодой человек. — Стешка петь будет… Ильюшка…
Он принадлежал
к числу лошадей, о которых говорят охотники,
что «они секут и рубят, и в полон берут», то есть на ходу вывертывают и выкидывают передними ногами направо и налево, а вперед мало подвигаются.
Я понял, в
чем дело, покорился своей участи, рассмеялся и ушел.
К счастью, я за урок не слишком дорого заплатил.
«Татьяна Борисовна, — заговорила умоляющим голосом гостья, — извините мою смелость; я сестра вашего приятеля, Алексея Николаевича
К***, и столько наслышалась от него об вас,
что решилась познакомиться с вами».
Но молодость взяла свое: в одно прекрасное утро проснулся он с такой остервенелой ненавистью
к своей «сестре и лучшему другу»,
что едва, сгоряча, не прибил своего камердинера и долгое время чуть не кусался при малейшем намеке на возвышенную и бескорыстную любовь…
Но прежде
чем мы приступим
к продолжению рассказа, позвольте, любезный читатель, познакомить вас с этим новым лицом.
Сердцем его тоже Господь наделил добрейшим: плакал он и восторгался легко; сверх того пылал бескорыстной страстью
к искусству, и уж подлинно бескорыстной, потому
что именно в искусстве г. Беневоленский, коли правду сказать, решительно ничего не смыслил.
То отступят они шага на два и закинут голову, то снова придвинутся
к картине; глазки их покрываются маслянистою влагой… «Фу ты, Боже мой, — говорят они, наконец, разбитым от волнения голосом, — души-то, души-то
что! эка, сердца-то, сердца! эка души-то напустил! тьма души!..
Что за художники ходят
к ним по вечерам, пьют у них чай, слушают их разговоры!