Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от
руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря
на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в
руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел
на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.
Иные помещики вздумали было покупать сами косы
на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в
руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
«Чего, старик, разжалобился?» Но Хорь подпирал щеку
рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться
на свою долю…
Один, довольно плотный и высокого роста, в темно-зеленом опрятном кафтане и пуховом картузе, удил рыбу; другой — худенький и маленький, в мухояровом заплатанном сюртучке и без шапки, держал
на коленях горшок с червями и изредка проводил
рукой по седой своей головке, как бы желая предохранить ее от солнца.
Из уцелевших бревен
на скорую
руку сколотили избенку, покрыли ее барочным тесом, купленным лет за десять для построения павильона
на готический манер, и поселили в ней садовника Митрофана с женой Аксиньей и семью детьми.
Она посмотрела
на меня, да как возьмет меня вдруг за
руку.
А то возьмет меня за
руку и держит, глядит
на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет и скажет: «Какой вы добрый!»
Руки у ней такие горячие, глаза большие, томные.
К концу обеда Федор Михеич начал было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул
на меня и попросил его замолчать; старик провел
рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже
на самый край стула.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не
на того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!» А сам
рукой стучит по планам.
Но
на возвратном пути бедный m-r Lejeune, полузамерзший и без барабана, попался в
руки смоленским мужичкам.
Я присел
на могилу в ожидании Ермолая. Владимир отошел, для приличия, несколько в сторону и тоже сел. Сучок продолжал стоять
на месте, повеся голову и сложив, по старой привычке,
руки за спиной.
Сучок посматривал
на нас глазами человека, смолоду состоявшего
на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» — и то и дело почесывал спину — не
руками, а приведенными в движение плечами.
Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из
рук последнюю, ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились
на меня.
Сидя без шапок и в старых полушубках
на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая
руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут.
Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими
руками то и дело надвигал себе
на уши.
— Ничего, — отвечал Павел, махнув
рукой на лошадь, — так, что-то собаки зачуяли. Я думал, волк, — прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью.
Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в
руке, ночью, он, нимало не колеблясь поскакал один
на волка… «Что за славный мальчик!» — думал я, глядя
на него.
Он опять прикорнул перед огнем. Садясь
на землю, уронил он
руку на мохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало головы обрадованное животное, с признательной гордостью посматривая сбоку
на Павлушу.
И Ваня опять положил свою голову
на землю. Павел встал и взял в
руку пустой котельчик.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам
на одном месте, где-нибудь
на дороге, крепко прижав костлявые
руки к груди и медленно переваливаясь с ноги
на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Кучер мой бережно вложил тавлинку в карман, надвинул шляпу себе
на брови, без помощи
рук, одним движением головы, и задумчиво полез
на облучок.
—
На этом-то? — подхватил Ерофей и, подойдя к Касьяновой клячонке, презрительно ткнул ее третьим пальцем правой
руки в шею. — Ишь, — прибавил он с укоризной, — заснула, ворона!
Мы скоро доехали до ссечек, а там добрались и до конторы, высокой избы, одиноко стоявшей над небольшим оврагом,
на скорую
руку перехваченным плотиной и превращенным в пруд.
Я обернулся и увидел маленькую крестьянскую девочку, лет восьми, в синем сарафанчике, с клетчатым платком
на голове и плетеным кузовком
на загорелой голенькой
руке.
Аннушка загорелась, как маков цвет, ухватилась обеими
руками за веревочку кузовка и тревожно поглядела
на старика.
— Pardon, mon cher, — промолвил он с приятной улыбкой, дружески коснувшись
рукой до моего колена, и снова уставился
на камердинера. — Ну, ступай, — прибавил он после небольшого молчания, поднял брови и позвонил.
Аркадий Павлыч, при виде падения доморощенного Карема, испугался не
на шутку и тотчас велел спросить: целы ли у него
руки?
Староста отвел из приличия лошадь в сторону, взвалился
на нее и пустился рысцой за коляской, держа шапку в
руке.
Тут Софрон помолчал, поглядел
на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое), в другой раз попросил
руки и запел пуще прежнего...
— Ну, отцы вы наши, умолот-то не больно хорош. Да что, батюшка Аркадий Павлыч, позвольте вам доложить, дельцо какое вышло. (Тут он приблизился, разводя
руками, к господину Пеночкину, нагнулся и прищурил один глаз.) Мертвое тело
на нашей земле оказалось.
— Ну, так как же, Николай Еремеич? — начал опять купец, — надо дельце-то покончить… Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости, а там (он кивнул головой
на барский двор) шесть с полтиною. По
рукам, что ли?
Толстяк с досадой махнул
рукой и указал
на мою комнату.
Я снова приподнялся. Вошел мужик огромного роста, лет тридцати, здоровый, краснощекий, с русыми волосами и небольшой курчавой бородой. Он помолился
на образ, поклонился главному конторщику, взял свою шляпу в обе
руки и выпрямился.
Толстяк поправил у себя
на голове волосы, кашлянул в
руку, почти совершенно закрытую рукавом сюртука, застегнулся и отправился к барыне, широко расставляя
на ходу ноги.
Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал
на кошку.
На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну
руку он держал
на груди, а другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой. Сапоги он носил козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.
— Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять!.. Я его дождусь, — с сердцем проговорил Павел и ударил
рукой по столу. — А, да вот он и жалует, — прибавил он, взглянув в окошко, — легок
на помине. Милости просим! (Он встал.)
Павел кинулся вперед с поднятыми
руками, и конторщик тяжко покатился
на пол.
«Сичас, сичас!» — раздался тоненький голосок, послышался топот босых ног, засов заскрипел, и девочка, лет двенадцати, в рубашонке, подпоясанная покромкой, с фонарем в
руке, показалась
на пороге.
Девочка погасила фонарь, присела
на крошечную скамейку и начала правой
рукой качать люльку, левой поправлять лучину.
Я посмотрел
на него. Редко мне случалось видеть такого молодца. Он был высокого роста, плечист и сложен
на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза. Он слегка уперся
руками в бока и остановился передо мною.
— С прохожим мещанином сбежала, — произнес он с жестокой улыбкой. Девочка потупилась; ребенок проснулся и закричал; девочка подошла к люльке. —
На, дай ему, — проговорил Бирюк, сунув ей в
руку запачканный рожок. — Вот и его бросила, — продолжал он вполголоса, указывая
на ребенка. Он подошел к двери, остановился и обернулся.
У срубленного дерева,
на земле, копошился лесник; он держал под собою вора и закручивал ему кушаком
руки на спину.
Я бы не побоялся его угрозы и уже протянул было
руку; но, к крайнему моему изумлению, он одним поворотом сдернул с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку
на глаза, растворил дверь и вытолкнул его вон.
Несчастные куры, как теперь помню, две крапчатые и одна белая с хохлом, преспокойно продолжали ходить под яблонями, изредка выражая свои чувства продолжительным крехтаньем, как вдруг Юшка, без шапки, с палкой в
руке, и трое других совершеннолетних дворовых, все вместе дружно ринулись
на них.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками
на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по
рукам, настаивая каждый
на своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело шло не о ней…
Он подпрыгивает
на ходу, ухарски разводит округленными
руками, шапку носит набекрень и заворачивает рукава своего военного сюртука, подбитого сизым коленкором.
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова в день, а играя
на биллиарде, поднимает правую ногу выше головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по
руке, — ну, да ведь до таких достоинств не всякий охотник.
На другой день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я
на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый, в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими
руками шапку над головой и нараспев произнес...
Особенно любит она глядеть
на игры и шалости молодежи; сложит
руки под грудью, закинет голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и скажет: «Ах вы, детки мои, детки!..» Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за
руку и сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены не знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!» Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.