Неточные совпадения
Птицы засыпают —
не все
вдруг — по породам: вот затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки.
А то
вдруг отлучится дня на два; его отсутствия, разумеется, никто
не замечает…
«Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру
вдруг вот в каком положении…» Я опять-таки говорю: «
Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
Наконец
не вытерпел,
вдруг встал; думаю, пойду посмотрю, что делает пациент?
«Слышите ли, я люблю вас…» — «Александра Андреевна, чем же я заслужил!» — «Нет, нет, вы меня
не понимаете… ты меня
не понимаешь…» И
вдруг она протянула руки, схватила меня за голову и поцеловала…
Радилов замолчал. Я посмотрел на него, потом на Ольгу… Ввек мне
не забыть выражения ее лица. Старушка положила чулок на колени, достала из ридикюля платок и украдкой утерла слезу. Федор Михеич
вдруг поднялся, схватил свою скрипку и хриплым и диким голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас, но мы все вздрогнули от его первого звука, и Радилов попросил его успокоиться.
— «Что такое?» — «А вот что: магазины хлебные у нас в исправности, то есть лучше быть
не может;
вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины.
В пылу перестрелки мы
не обращали внимания на состояние нашего дощаника — как
вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко дну, к счастью,
не на глубоком месте.
Ермолай
не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы
не разговаривали, даже старались
не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но
вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
Я благополучно спустился вниз, но
не успел выпустить из рук последнюю, ухваченную мною ветку, как
вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня.
И
не успел он, Авдей-от, проговорить, как
вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса.
Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что, мол,
не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то
вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша…»
Не успел рассказчик произнести это последнее слово, как
вдруг обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке.
— Как же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого
не видала и
не слыхала… только все как будто собачка этак залает, залает где-то…
Вдруг, смотрит: идет по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась — Ивашка Федосеев идет…
Ему действительно удалось проскакать по дороге, прежде чем покойник успел добраться до нее; но мы еще
не отъехали и ста шагов, как
вдруг нашу телегу сильно толкнуло, она накренилась, чуть
не завалилась.
Заметим, кстати, что с тех пор, как Русь стоит,
не бывало еще на ней примера раздобревшего и разбогатевшего человека без окладистой бороды; иной весь свой век носил бородку жидкую, клином, —
вдруг, смотришь, обложился кругом словно сияньем, — откуда волос берется!
Разговаривая с ними, он обыкновенно глядит на них сбоку, сильно опираясь щекою в твердый и белый воротник, или
вдруг возьмет да озарит их ясным и неподвижным взором, помолчит и двинет всею кожей под волосами на голове; даже слова иначе произносит и
не говорит, например: «Благодарю, Павел Васильич», или: «Пожалуйте сюда, Михайло Иваныч», а: «Боллдарю, Палл Асилич», или: «Па-ажалте сюда, Михал Ваныч».
Правда, с ним обращаются дружески-небрежно, как с добрым, но пустым малым; якшаются с ним в течение двух-трех недель, а потом
вдруг и
не кланяются с ним, и он сам уж
не кланяется.
— Эх!
не так, князь,
не так, — залепетал
вдруг белокурый офицерик с покрасневшими глазами, крошечным носиком и младенчески заспанным лицом. —
Не так играете… надо было…
не так!
Особенно любит она глядеть на игры и шалости молодежи; сложит руки под грудью, закинет голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да
вдруг вздохнет и скажет: «Ах вы, детки мои, детки!..» Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за руку и сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены
не знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!» Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.
Слышанный мною разговор сильно возбудил мое любопытство. Уж
не раз доходили до меня слухи об Яшке-Турке, как о лучшем певце в околотке, и
вдруг мне представился случай услышать его в состязании с другим мастером. Я удвоил шаги и вошел в заведение.
— Ну, что ж! — возопил
вдруг Обалдуй, выпив духом стакан вина и сопровождая свое восклицание теми странными размахиваниями рук, без которых он, по-видимому,
не произносил ни одного слова. — Чего еще ждать? Начинать так начинать. А? Яша?..
Не знаю, чем бы разрешилось всеобщее томленье, если б Яков
вдруг не кончил на высоком, необыкновенно тонком звуке — словно голос у него оборвался.
Вдруг из бильярдной вышел человек, несколько растрепанный и
не совсем твердый на ногах.
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно
вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы
не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья
вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то
вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще
не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
—
Не хотите ли, — шепнул он мне
вдруг, — я познакомлю вас с первым здешним остряком?
Не успел я еще прийти в себя от неожиданного появления Чертопханова, как
вдруг, почти безо всякого шума, выехал из кустов толстенький человек лет сорока, на маленькой вороненькой лошаденке.
Призадумался мой Еремей Лукич: дело, думает,
не ладно… колдовство проклятое замешалось… да
вдруг и прикажи перепороть всех старых баб на деревне.
— Перестаньте! — перебил
вдруг Ростислава Адамыча резкий и громкий голос. — Как вам
не стыдно мучить бедного человека!
— Как же это так? Жила, жила, кроме удовольствия и спокойствия ничего
не видала — и
вдруг: стосковалась! Сём-мол, брошу я его! Взяла, платок на голову накинула — да и пошла. Всякое уважение получала
не хуже барыни…
Но он
не отбежал еще пятидесяти шагов, как
вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», — пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил; то замирал, то опять набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой…
Но Чертопханов
не только
не отвечал на его привет, а даже рассердился, так весь и вспыхнул
вдруг: паршивый жид смеет сидеть на такой прекрасной лошади… какое неприличие!
— Лейба! — закричал
вдруг Чертопханов, — Лейба, посмотри на меня! Ведь я рассудка лишился, я сам
не свой!.. Я руки на тебя наложу, если ты мне
не поможешь!
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера,
не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и
вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Непромокаемые плащики,
не говоря уже о том, что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом; а под деревьями точно, на первых порах, как будто и
не капало, но потом
вдруг накопившаяся в листве влага прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы, холодная струйка забиралась под галстух и текла вдоль спинного хребта…
— Ох,
не могу! — проговорила она
вдруг, — силушки
не хватает… Очень уж я вам обрадовалась.
— Экая я! — проговорила
вдруг Лукерья с неожиданной силой и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть с них слезу. —
Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной
не случалось… с самого того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной. Пока он со мной сидел да разговаривал — ну, ничего; а как ушел он — поплакала я таки в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры слезы некупленные. Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек есть…
Не побрезгуйте, утрите мне глаза.
— Как нам дороги
не знать! Только я, значит, воля ваша,
не могу… потому как же этак
вдруг…
Я
не мог себе дать отчета, почему в этот раз я, сначала
не разделявший подозрений Филофея,
вдруг получил убеждение, что следом за нами ехали точно недобрые люди… Ничего нового
не услыхал я: те же бубенцы, тот же стук ненагруженной телеги, то же посвистывание, тот же смутный гам… Но я теперь уже
не сомневался. Филофей
не мог ошибиться!