Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и
тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого
не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка
не попадала в суп,
не приняв вида ромба или трапеции.
— Вон один, пострел,
не женится, — отвечал он, указывая на Федю, который по-прежнему прислонился к двери. — Васька,
тот еще молод,
тому погодить можно.
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по
той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то
не больно
того?»
Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с
тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Их что разнимать —
то хуже, да и рук марать
не стоит».
«А что ж он тебе сапогов
не сошьет?» — возражал
тот.
Пороху и дроби, разумеется, ему
не выдавали, следуя точно
тем же правилам, в силу которых и он
не кормил своей собаки.
С реки поднимались пары, ветру
не было; кругом кричали коростели; около мельничных колес раздавались слабые звуки:
то капли падали с лопат, сочилась вода сквозь засовы плотины.
Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет
тому будет — как бы вам сказать,
не солгать, — лет пятнадцать.
— А
не знаю. Она грамоте разумеет; в их деле оно…
того… хорошо бывает. Стало быть, понравилась.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек
не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры»,
то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед
не подвигается.
Всякий человек имеет хоть какое бы
то ни было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если
не жалованье,
то по крайней мере так называемое «отвесное...
А
то вдруг отлучится дня на два; его отсутствия, разумеется, никто
не замечает…
Лицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные, как у летучей мыши, борода словно две недели
тому назад выбрита, и никогда ни меньше
не бывает, ни больше.
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины,
не до
того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый на самую дорогу.
И
то сказать: почему
не дожить в свое удовольствие, — дело господское… да разоряться-то
не след.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с
того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Между
тем я гляжу на нее, гляжу, знаете, — ну, ей-богу,
не видал еще такого лица… красавица, одним словом!
Не даешь времени лекарству как следует подействовать…
то за
то хватишься,
то за
то.
А
то вот что еще мучительно бывает: видишь доверие к тебе слепое, а сам чувствуешь, что
не в состоянии помочь.
А между
тем, должен я вам сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, — что с соседями они мало водились оттого, что мелкие им
не под стать приходились, а с богатыми гордость запрещала знаться.
«Так обними же меня…» Скажу вам откровенно: я
не понимаю, как я в
ту ночь с ума
не сошел.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что
не совсем она в памяти; понимаю также и
то, что
не почитай она себя при смерти, —
не подумала бы она обо мне; а
то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого
не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а
то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня
не обманешь, ты лгать
не умеешь, посмотри на себя».
Вздумалось ей спросить меня, как мое имя,
то есть
не фамилия, а имя.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или
не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли,
не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети
не пищали да жена
не бранилась. Ведь я с
тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а
то бы я вас
не пригласил.
Меня поражало уже
то, что я
не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к
тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
А между
тем он вовсе
не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив, от него так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным.
Правда, вы в
то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем
не мог, и
не мог
не оттого, что вообще
не нуждался в других людях, а оттого, что вся жизнь его ушла на время внутрь.
— Впрочем, — продолжал он, — что было,
то было; прошлого
не воротишь, да и наконец… все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
Ну, помещением мы похвалиться
не могли, — разумеется, дело военное, — и
то еще слава Богу!
А теперь я от себя прибавлю только
то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но
не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
А
то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси
не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.
Пятки душегубцу сквозь горло протащу!» А кончится
тем, что пошлет узнать, чего ему надобно, отчего
не порскает?
Мелкопоместные — все либо на службе побывали, либо на месте
не сидят; а что покрупней —
тех и узнать нельзя.
Кричит: «Нет! меня вам
не провести! нет,
не на
того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!» А сам рукой стучит по планам.
Та кричит: «Как вы смеете мою репутацию позорить?» — «Я, говорит, вашей репутации моей бурой кобыле
не желаю».
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для
того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а
то теперь он сам своей земли
не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо
того вышло — как вам доложить? сам Господь
не разберет, что такое вышло!
Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня,
не притесняй никого, слышишь?» Да с
тех пор его к своей особе и
не требовал!
Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный и кудрявый, вошел в комнату и, увидев меня, остановился у порога. Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством
тому, что кроил ее
не только русский — российский портной.
— Нет,
не после, а теперь, — продолжал старик… — Тебе, я знаю, при господине помещике совестно:
тем лучше — казнись. Изволь, изволь-ка говорить… Мы послушаем.
— «Что такое?» — «А вот что: магазины хлебные у нас в исправности,
то есть лучше быть
не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины.
— Хорошо, похлопочу. Только ты смотри, смотри у меня! Ну, ну,
не оправдывайся… Бог с тобой, Бог с тобой!.. Только вперед смотри, а
то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь.
Не все же мне тебя на плечах выносить… я и сам человек
не властный. Ну, ступай теперь с Богом.
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная,
не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни,
то достать его из сплошного майера наши собаки
не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они
не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
— А вот что в запрошлом году умерла, под Болховым…
то бишь под Карачевым, в девках… И замужем
не бывала.
Не изволите знать? Мы к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.
— А я, батюшка,
не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А
то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот
те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Сучок посматривал на нас глазами человека, смолоду состоявшего на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» — и
то и дело почесывал спину —
не руками, а приведенными в движение плечами.
Теперь я без хохота вспомнить
не могу испуганных и бледных лиц моих товарищей (вероятно, и мое лицо
не отличалось тогда румянцем); но в
ту минуту, признаюсь, мне и в голову
не приходило смеяться.