Неточные совпадения
Странные дела случаются на свете:
с иным человеком и долго живешь вместе и в дружественных отношениях находишься, а ни разу не заговоришь
с ним откровенно, от
души;
с другим же едва познакомиться успеешь — глядь: либо ты ему, либо он тебе, словно на исповеди, всю подноготную и проболтал.
Я их тоже,
с своей стороны, уверяю, что ничего, дескать, а у самого
душа в пятки уходит.
— В этом я точно виноват, — отвечал, потупившись, Митя, — но
с бедных я не беру и
душой не кривлю.
Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой
души; даже куриц не было видно на улице, даже собак; только одна, черная,
с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда, и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота.
Вы глядите: та глубокая, чистая лазурь возбуждает на устах ваших улыбку, невинную, как она сама, как облака по небу, и как будто вместе
с ними медлительной вереницей проходят по
душе счастливые воспоминания, и все вам кажется, что взор ваш уходит дальше и дальше, и тянет вас самих за собой в ту спокойную, сияющую бездну, и невозможно оторваться от этой вышины, от этой глубины…
В карты играть он любит, но только
с людьми звания низшего; они-то ему: «Ваше превосходительство», а он-то их пушит и распекает, сколько
душе его угодно.
«Эх, Ваня, Ваня», или: «Эх, Саша, Саша, —
с чувством говорят они друг другу, — на юг бы нам, на юг… ведь мы
с тобою греки
душою, древние греки!» Наблюдать их можно на выставках, перед иными произведениями иных российских живописцев.
«Джакобы Саназары» писаны для них: тысячи раз изображенная борьба непризнанного таланта
с людьми,
с целым миром потрясает их до дна
души…
С того времени прошел год. Беловзоров до сих пор живет у тетушки и все собирается в Петербург. Он в деревне стал поперек себя толще. Тетка — кто бы мог это подумать — в нем
души не чает, а окрестные девицы в него влюбляются…
Как нравились тебе тогда всякие стихи и всякие повести, как легко навертывались слезы на твои глаза,
с каким удовольствием ты смеялся, какою искреннею любовью к людям, каким благородным сочувствием ко всему доброму и прекрасному проникалась твоя младенчески чистая
душа!
— Помнишь Дашу? — прибавил он наконец, — вот золотая была
душа! вот было сердце! и как она меня любила!.. Что
с ней теперь? Чай, иссохла, исчахла, бедняжка?
Обалдуй бросился ему на шею и начал
душить его своими длинными, костлявыми руками; на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед, мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и
с решительностью плюнул в сторону.
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого места на
душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят на руках стихотворца бездарного, но
с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят
с ними, словно
с книгой, — да и о чем говорят!
Это было существо доброе, умное, молчаливое,
с теплым сердцем; но, бог знает отчего, от долгого ли житья в деревне, от других ли каких причин, у ней на дне
души (если только есть дно у
души) таилась рана, или, лучше сказать, сочилась ранка, которую ничем не можно было излечить, да и назвать ее ни она не умела, ни я не мог.
Отцу Пантелея Еремеича досталось имение уже разоренное; он в свою очередь тоже сильно «пожуировал» и, умирая, оставил единственному своему наследнику Пантелею заложенное сельцо Бессоново,
с тридцатью пятью
душами мужеска и семидесятью шестью женска пола да четырнадцать десятин
с осьминником неудобной земли в пустоши Колобродовой, на которые, впрочем, никаких крепостей в бумагах покойника не оказалось.
Одиночество для Пантелея Еремеича наступило совершенное: не
с кем было слово перемолвить, не то что
душу отвести.
— Лейба! — подхватил Чертопханов. — Лейба, ты хотя еврей и вера твоя поганая, а
душа у тебя лучше иной христианской! Сжалься ты надо мною! Одному мне ехать незачем, один я этого дела не обломаю. Я горячка — а ты голова, золотая голова! Племя ваше уж такое: без науки все постигло! Ты, может, сомневаешься: откуда, мол, у него деньги? Пойдем ко мне в комнату, я тебе и деньги все покажу. Возьми их, крест
с шеи возьми — только отдай мне Малек-Аделя, отдай, отдай!
Как это все укладывалось в его голове и почему это казалось ему так просто — объяснить не легко, хотя и не совсем невозможно: обиженный, одинокий, без близкой
души человеческой, без гроша медного, да еще
с кровью, зажженной вином, он находился в состоянии, близком к помешательству, а нет сомнения в том, что в самых нелепых выходках людей помешанных есть, на их глаза, своего рода логика и даже право.
— А почем знать? В чужую
душу разве влезешь? Чужая
душа — известно — потемки. А
с Богом-то завсегда лучше. Не… я свою семью завсегда… Но-но-но, махонькие,
с Бо-гам!
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь
с мужиками? Теперь не те потребности;
душа моя жаждет просвещения.
Переход от страха к радости, от низости к высокомерию довольно быстр, как у человека
с грубо развитыми склонностями
души.
Почтмейстер. Почему же? почту за величайшее счастие. Вот-с, извольте. От
души готов служить.
Городничий. А уж я так буду рад! А уж как жена обрадуется! У меня уже такой нрав: гостеприимство
с самого детства, особливо если гость просвещенный человек. Не подумайте, чтобы я говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты
души выражаюсь.
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а все ты
с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни
души! как будто бы вымерло все.