Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал
посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и
тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Что хорошо —
то ему и нравится, что разумно —
того ему и подавай, а откуда оно
идет, — ему все равно.
Ермолай любил покалякать с хорошим человеком, особенно за чаркой, но и
то недолго: встанет, бывало, и
пойдет.
Оно и точно не годится:
пойдут дети,
то, се, ну, где ж тут горничной присмотреть за барыней, как следует, наблюдать за ее привычками: ей уж не до
того, у ней уж не
то на уме.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры»,
то есть
идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается.
— Что барин? Прогнал меня! Говорит, как смеешь прямо ко мне
идти: на
то есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести… да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
Ну, помещением мы похвалиться не могли, — разумеется, дело военное, — и
то еще
слава Богу!
Федя вскочил,
пошел по комнате
той щеголеватой, особенной поступью, какою выступает известная «коза» около ручного медведя, и запел: «Как у наших у ворот…»
Пятки душегубцу сквозь горло протащу!» А кончится
тем, что
пошлет узнать, чего ему надобно, отчего не порскает?
Да это бы еще куда ни
шло, — а
то в ябедники пустился!
Мы
пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни,
то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
— А я, батюшка, не жалуюсь. И
слава Богу, что в рыболовы произвели. А
то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот
те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в
том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле,
пошел себе прямо, по звездам — наудалую…
Пошел тот опять к двери наверху, да по лестнице спущаться стал, и этак спущается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут…
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем,
то есть, в
том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть.
Те и
пойдут мимо тебя по дороге, кому,
то есть, умирать в
том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
—
Тот самый.
Идет и головушки не подымает… А узнала его Ульяна… Но а потом смотрит: баба
идет. Она вглядываться, вглядываться — ах ты, Господи! — сама
идет по дороге, сама Ульяна.
Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды
то мигали слабым светом,
то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже
пошел бродить и порхать над землею.
— Да… горячка… Третьего дня за дохтуром
посылал управляющий, да дома дохтура не застали… А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы
та же вода… Да.
А
то за Курском
пойдут степи, этакие степные места, вот удивление, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот Божия-то благодать!
Софронов сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также
пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными усами и престранным выражением лица: точно он весьма давно
тому назад чему-то необыкновенно удивился да с
тех пор уж и не пришел в себя.
— Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во… вот, как мимо леска
пойдешь, вот как
пойдешь — тут
те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там
те и будет Ананьево. А
то и в Ситовку пройдешь.
Я
пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал, как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе,
то есть с колоннами, и обширным господским домом, тоже с колоннами.
— Да и
то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц.
То материалу не хватит, а
то и в сад
пошлют дорожки чистить.
Мы
пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и
то для
того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы
пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Гостей принимает очень радушно и угощает на
славу,
то есть благодаря одуряющим свойствам русской кухни лишает их вплоть до самого вечера всякой возможности заняться чем-нибудь, кроме преферанса.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на своей цене, между
тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело
шло не о ней…
— Да ты на недоуздках так их и выведи! — закричал ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал он, ясно и кротко глядя мне в лицо, — не
то, что у барышников, чтоб им пусто было! у них там имбири разные
пойдут, соль, барда [От барды и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все на ладони, без хитростей.
Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет на него так называемое вдохновенье — ломается, словно с похмелья, тяжело, неловко, шумно; грубой краской разгорятся щеки, глаза посоловеют; пустится толковать о своем таланте, о своих успехах, о
том, как он развивается,
идет вперед…
Смерть вашего приятеля не могла не подействовать на ее нервы; что же до меня касается,
то я,
слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Моргач иногда по целым неделям обдумывает какое-нибудь, по-видимому простое, предприятие, а
то вдруг решится на отчаянно смелое дело, — кажется, тут ему и голову сломить… смотришь — все удалось, все как по маслу
пошло.
Его потащили к стойке; он подозвал к ней расплакавшегося серого мужичка,
послал целовальникова сынишку за рядчиком, которого, однако,
тот не сыскал, и начался пир.
Был у меня щенок от нее, отличный щенок, и в Москву везти хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат, будет не до
того; там уж
пойдет совсем, брат, другое.
А
то вдруг примется смеяться, шутить, плясать; обнимет меня так жарко, так крепко, что голова кругом
пойдет.
— Ведь что вы думаете? — продолжал он, ударив кулаком по столу и стараясь нахмурить брови, меж
тем как слезы все еще бежали по его разгоряченным щекам, — ведь выдала себя девка,
пошла да и выдала себя…
Между
тем время
шло, срок платежа приближался, а у Чертопханова не только двухсот пятидесяти рублей, не было и пятидесяти.
— Ты бы хоть замуж за меня
пошла, что ли! — сострил Перфишка, толкнув стряпуху локтем в бок. — Все равно нам барина не дождаться, а
то ведь со скуки пропадешь!
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о
том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз
пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Оба не двигались с места, когда хозяин соскакивал с седла; но
тот,когда его звали, тотчас
шел на голос, а этотпродолжал стоять, как пень.
Тотскакал так же быстро, но прыгал выше и дальше; этотшагом
шел вольнее, а рысью трясче и «хлябал» иногда подковами —
то есть стучал задней о переднюю: за темникогда такого сраму не водилось — сохрани Бог!
Он
шел на это дело не
то чтобы спокойно, а самоуверенно, бесповоротно, как
идет человек, повинующийся чувству долга.
— А
то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно.
Послал он мне крест — значит меня он любит. Так нам велено это понимать. Прочту Отче наш, Богородицу, акафист всем скорбящим — да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!
А между
тем я слышу — кто-то уж
идет ко мне, близко таково, и зовет: Луша!
И проявись тут между
теми жителями святая девственница; взяла она меч великий, латы на себя возложила двухпудовые,
пошла на агарян и всех их прогнала за море.
Идешь вдоль опушки, глядишь за собакой, а между
тем любимые образы, любимые лица, мертвые и живые, приходят на память, давным-давно заснувшие впечатления неожиданно просыпаются; воображенье реет и носится, как птица, и все так ясно движется и стоит перед глазами.