Неточные совпадения
Вечером мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»… Но, может быть, не все
мои читатели
знают, что такое тяга. Слушайте же, господа.
Не
знаю, чем я заслужил доверенность
моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
«Что с вами?» — «Доктор, ведь я умру?» — «Помилуй Бог!» — «Нет, доктор, нет, пожалуйста, не говорите мне, что я буду жива… не говорите… если б вы
знали… послушайте, ради Бога не скрывайте от меня
моего положения! — а сама так скоро дышит.
Отец
мой кричит: «Матушка, Марья Васильевна, заступитесь, пощадите хоть вы!» А она только
знай приподнимается да поглядывает.
— Любил бы… точно, — не теперь: теперь
моя пора прошла, а в молодых годах… да
знаете, неловко, по причине звания.
С отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл как попало… «Я так и думал, — рассказывал он потом, — что
мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из дому». Но, к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу. «Хорошо, хорошо, — промолвил он, — вижу, что
знаешь; поди теперь отдохни».
Вот-с в один день говорит он мне: «Любезный друг
мой, возьми меня на охоту: я любопытствую
узнать — в чем состоит эта забава».
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с
моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я
узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Гаврила-то плотник так и обмер, братцы
мои, а она,
знай, хохочет, да его все к себе этак рукой зовет.
Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы
мои, да,
знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя крест…
— Примеч. авт.];
знаешь, оно еще все камышом заросло; вот пошел я мимо этого бучила, братцы
мои, и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у… у-у… у-у!
— А ведь и то, братцы
мои, — возразил Костя, расширив свои и без того огромные глаза… — Я и не
знал, что Акима в том бучиле утопили: я бы еще не так напужался.
Другие бабы ничего, идут себе мимо с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь и станет его кликать: «Вернись, мол, вернись,
мой светик! ох, вернись, соколик!» И как утонул, Господь
знает.
— Эк! — проговорил
мой кучер сквозь зубы. —
Знаешь, Мартын-то, плотник… ты ведь рябовского Мартына
знаешь?
Я бы посовестился предложить вам провести ночь в избе
моего бурмистра, да вы, я
знаю, неприхотливы и в Рябове в сенном бы сарае ночевали…
Часа два спустя я уже был в Рябове и вместе с Анпадистом, знакомым мне мужиком, собирался на охоту. До самого
моего отъезда Пеночкин дулся на Софрона. Заговорил я с Анпадистом о шипиловских крестьянах, о г. Пеночкине, спросил его, не
знает ли он тамошнего бурмистра.
Ведь он такой пес, собака, прости, Господи,
мое прегрешенье,
знает, на кого налечь.
Мы пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его
знает, как он
узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до
моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Перед лицами высшими Хвалынский большей частью безмолвствует, а к лицам низшим, которых, по-видимому, презирает, но с которыми только и знается, держит речи отрывистые и резкие, беспрестанно употребляя выраженья, подобные следующим: «Это, однако, вы пус-тя-ки говорите», или: «Я, наконец, вынужденным нахожусь, милосвый сдарь
мой, вам поставить на вид», или: «Наконец вы должны, однако же,
знать, с кем имеете дело», и пр.
— А там, по
моему приказу, шалунишку наказывают… Васю-буфетчика изволите
знать?
Особенно любит она глядеть на игры и шалости молодежи; сложит руки под грудью, закинет голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и скажет: «Ах вы, детки
мои, детки!..» Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за руку и сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены не
знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!» Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.
— Да деньги
мои… жене… жене дайте… за вычетом… вот Онисим
знает… кому я… что должен…
Что ж вы думаете? ведь
узнала барыня Матрену и меня
узнала, старая, да жалобу на меня и подай: беглая, дескать,
моя девка у дворянина Каратаева проживает; да тут же и благодарность, как следует, предъявила.
Листья чуть шумели над
моей головой; по одному их шуму можно было
узнать, какое тогда стояло время года.
О Боже
мой! если б они
знали… да я именно и гибну оттого, что во мне решительно нет ничего оригинального, ничего, кроме таких выходок, как, например,
мой теперешний разговор с вами; но ведь эти выходки гроша медного не стоят.
В одно прекрасное утро родилась на
мой счет сплетня (кто ее произвел на свет Божий, не
знаю: должно быть, какая-нибудь старая дева мужеского пола, — таких старых дев в Москве пропасть), родилась и принялась пускать отпрыски и усики, словно земляника.
Не
знаю, какая кошка подержала жену
мою в своих лапах, только и она так же дулась и чахла, как
мой несчастный чиж.
Но
мое полудобровольное ослепление все еще продолжалось: не хотелось,
знаете, самого себя «заушить»; наконец в одно прекрасное утро я открыл глаза.
Эти два господина сильно возбудили
мое любопытство… Что могло связать узами неразрывной дружбы два существа, столь разнородные? Я начал наводить справки. Вот что я
узнал.
—
Знаю, барин, что для
моей пользы. Да, барин, милый, кто другому помочь может? Кто ему в душу войдет? Сам себе человек помогай! Вы вот не поверите — а лежу я иногда так-то одна… и словно никого в целом свете, кроме меня, нету. Только одна я — живая! И чудится мне, будто что меня осенит… Возьмет меня размышление — даже удивительно!
— Да, песни, старые песни, хороводные, подблюдные, святочные, всякие! Много я их ведь
знала и не забыла. Только вот плясовых не пою. В теперешнем
моем звании оно не годится.
— Только вот беда
моя: случается, целая неделя пройдет, а я не засну ни разу. В прошлом году барыня одна проезжала, увидела меня, да и дала мне сткляночку с лекарством против бессонницы; по десяти капель приказала принимать. Очень мне помогало, и я спала; только теперь давно та сткляночка выпита… Не
знаете ли, что это было за лекарство и как его получить?
Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось слово! — заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам не
знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный
моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не
знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.
— Маленечко ошибся, — промолвил
мой возница, — в сторону,
знать, взял грешным делом, а теперь подождать надоть.