Неточные совпадения
— Нет-с; это не по моей части-с, — возразил Шубин и надел шляпу на затылок. — Я мясник-с; мое
дело — мясо, мясо лепить, плечи, ноги, руки, а тут и формы нет, законченности нет, разъехалось во все стороны… Пойди поймай!
— Совсем
с ума сошел старец. Сидит по целым
дням у своей Августины Христиановны, скучает страшно, а сидит. Глазеют друг на друга, так глупо… Даже противно смотреть. Вот поди ты! Каким семейством Бог благословил этого человека: нет, подай ему Августину Христиановну! Я ничего не знаю гнуснее ее утиной физиономии! На
днях я вылепил ее карикатуру, в дантовском вкусе. Очень вышло недурно. Я тебе покажу.
— Я на
днях опять встретил Инсарова, — начал Берсенев, — я пригласил его к себе; я непременно хочу познакомить его
с тобой… и
с Стаховыми.
Она беседовала сама
с собою в это время, отдавала себе отчет в протекшем
дне.
Елена только посмотрела на мать и ни слова не сказала: она почувствовала, что скорее позволит растерзать себя на части, чем выдаст свою тайну, и опять стало ей и страшно и сладко на сердце. Впрочем, знакомство ее
с Катей продолжалось недолго: бедная девочка занемогла горячкой и через несколько
дней умерла.
Потом она утихала, даже смеялась над собой, беспечно проводила
день за
днем, но внезапно что-то сильное, безымянное,
с чем она совладеть не умела, так и закипало в ней, так и просилось вырваться наружу.
В
день,
с которого начался наш рассказ, Елена дольше обыкновенного не отходила от окна.
Он посмотрел на заалевшее небо, на две молодые могучие сосны, стоявшие особняком от остальных деревьев, подумал: «
Днем сосны синеватые бывают, а какие они великолепно зеленые вечером», — и отправился в сад,
с тайною надеждой встретить там Елену.
Два
дня спустя Инсаров, по обещанию, явился к Берсеневу
с своею поклажей.
После обеда он предложил Инсарову свести его к Стаховым; но тот отвечал, что располагает посвятить весь вечер на переписку
с своими болгарами и потому просит его отсрочить посещение Стаховых до другого
дня.
Шубин почти не показывался; он
с лихорадочною деятельностью занялся своим искусством: либо сидел взаперти у себя в комнате и выскакивал оттуда в блузе, весь выпачканный глиной, либо проводил
дни в Москве, где у него была студия, куда приходили к нему модели и италиянские формовщики, его приятели и учителя.
— Пропал. Третьего
дня вечером ушел куда-то, и
с тех пор его нет.
— Здравствуйте, — промолвил он, приближаясь к ней и снимая картуз. Она заметила, что он точно сильно загорел в последние три
дня. — Я хотел прийти сюда
с Андреем Петровичем, да он что-то замешкался; вот я и отправился без него. В доме у вас никого нет: все спят или гуляют, я и пришел сюда.
С того
дня он стал ходить все чаще и чаще, а Берсенев все реже. Между обоими приятелями завелось что-то странное, что они оба хорошо чувствовали, но назвать не могли, а разъяснить боялись. Так прошел месяц.
На другой
день она жаловалась на головную боль, кряхтела и не вставала
с постели, а месяца через два в ней опять загоралась жажда «необыкновенного».
У всех аппетит был отличный, а Анна Васильевна то и
дело угащивала и уговаривала своих гостей, чтобы побольше ели, уверяя, что на воздухе это очень здорово; она обращалась
с такими речами к самому Увару Ивановичу.
…Я все еще робею
с господином Инсаровым. Не знаю, отчего; я, кажется, не молоденькая, а он такой простой и добрый. Иногда у него очень серьезное лицо. Ему, должно быть, не до нас. Я это чувствую, и мне как будто совестно отнимать у него время. Андрей Петрович — другое
дело. Я
с ним готова болтать хоть целый
день. Но и он мне все говорит об Инсарове. И какие страшные подробности! Я его видела сегодня ночью
с кинжалом в руке. И будто он мне говорит: «Я тебя убью и себя убью». Какие глупости!
В тот самый
день, когда Елена вписывала это последнее, роковое слово в свой дневник, Инсаров сидел у Берсенева в комнате, а Берсенев стоял перед ним,
с выражением недоумения на лице. Инсаров только что объявил ему о своем намерении на другой же
день переехать в Москву.
Он рассмеялся и отвечал мне, что я ошибался, что сердце его не пострадало, но что он немедленно бы уехал, если бы что-нибудь подобное
с ним случилось, так как он не желает — это были его собственные слова — для удовлетворения личного чувства изменить своему
делу и своему долгу.
Шубин возвратился в Москву вместе
с Анной Васильевной; Берсенев несколькими
днями позже.
— Так пусть же Бог накажет меня, — воскликнул он, — если я делаю дурное
дело!
С нынешнего
дня мы соединены навек!
— Не в деньгах
дело, Елена; паспорт, твой паспорт, как
с этим быть?
Инсаров решился подождать еще более положительных известий, а сам начал готовиться к отъезду.
Дело было очень трудное. Собственно, для него не предстояло никаких препятствий: стоило вытребовать паспорт, — но как быть
с Еленой? Достать ей паспорт законным путем было невозможно. Обвенчаться
с ней тайно, а потом явиться к родителям… «Они тогда отпустят нас, — думал он. — А если нет? Мы все-таки уедем. А если они будут жаловаться… если… Нет, лучше постараться достать как-нибудь паспорт».
Он решился посоветоваться (разумеется, никого не называя)
с одним своим знакомым, отставным или отставленным прокурором, опытным и старым докой по части всяких секретных
дел.
Он нашел его лежащего на диване в беспамятстве, не раздетого. Лицо его страшно изменилось. Берсенев тотчас приказал хозяину
с хозяйкой
раздеть его и перенесть на постель, а сам бросился к доктору и привез его. Доктор прописал разом пиявки, мушки, каломель и велел пустить кровь.
В первый
день, когда она узнала о его болезни, она сама чуть не занемогла; она, как только вернулась, заперлась у себя в комнате; но ее позвали к обеду, и она явилась в столовую
с таким лицом, что Анна Васильевна испугалась и хотела непременно уложить ее в постель.
— Ах, какие
дни, Дмитрий, какие жестокие
дни! Как это люди переживают тех, кого они любят? Я наперед всякий раз знала, что мне Андрей Петрович скажет, право: моя жизнь падала и поднималась вместе
с твоей. Здравствуй, мой Дмитрий!
— Отцу нравится жених, — продолжал Николай Артемьевич, размахивая сухарем, — а дочери что до этого за
дело! Это было хорошо в прежние, патриархальные времена, а теперь мы все это переменили. Nous avons changé tout ça. [Мы все это переменили (фр.).] Теперь барышня разговаривает
с кем ей угодно, читает, что ей угодно; отправляется одна по Москве, без лакея, без служанки, как в Париже; и все это принято. На
днях я спрашиваю: где Елена Николаевна? Говорят, изволили выйти. Куда? Неизвестно. Что это — порядок?
— Анна Васильевна вас притесняет… бедненький! — проговорил, потягиваясь, Шубин. — Эх, Николай Артемьевич, грешно нам
с вами! Вы бы лучше какой-нибудь подарочек для Анны Васильевны приготовили. На
днях ее рождение, а вы знаете, как она дорожит малейшим знаком внимания
с вашей стороны.
Он беспрестанно разъезжал по Москве, виделся украдкой
с разными лицами, писал по целым ночам, пропадал по целым
дням; хозяину он объявил, что скоро выезжает, и заранее подарил ему свою незатейливую мебель.
— Папенька, — проговорила Елена (она вся дрожала
с ног до головы, но голос ее был тверд), — вы вольны делать со мною все, что угодно, но напрасно вы обвиняете меня в бесстыдстве и в притворстве. Я не хотела… огорчать вас заранее, но я поневоле на
днях сама бы все вам сказала, потому что мы на будущей неделе уезжаем отсюда
с мужем.
Я его видел на
днях, лицо, хоть сейчас лепи
с него Брута…
— Рендич обещался через неделю все нам устроить, — заметил он. — На него, кажется, положиться можно… Слышала ты, Елена, — прибавил он
с внезапным одушевлением, — говорят, бедные далматские рыбаки пожертвовали своими свинчатками, — ты знаешь, этими тяжестями, от которых невода на
дно опускаются, — на пули! Денег у них не было, они только и живут что рыбною ловлей; но они
с радостию отдали свое последнее достояние и голодают теперь. Что за народ!
— Хочешь? — продолжала Елена, — покатаемся по Canal Grande. [Большому каналу (ит.).] Ведь мы,
с тех пор как здесь, хорошенько не видели Венеции. А вечером поедем в театр: у меня есть два билета на ложу. Говорят, новую оперу дают. Хочешь, мы нынешний
день отдадим друг другу, позабудем о политике, о войне, обо всем, будем знать только одно: что мы живем, дышим, думаем вместе, что мы соединены навсегда… Хочешь?
Рендич был далмат, моряк,
с которым Инсаров познакомился во время своего путешествия на родину и которого он отыскал в Венеции. Это был человек суровый, грубый, смелый и преданный славянскому
делу. Он презирал турок и ненавидел австрийцев.
В течение
дня буря разыгралась
с страшною силой, и опытные моряки в конторах «Ллойда» качали головами и не ждали ничего доброго.