Неточные совпадения
Он едва вынес
этот удар, поседел
в несколько недель; собрался было за границу, чтобы хотя немного рассеяться… но тут настал 48-й год.
— Куда
это они едут,
в город, что ли?
— Полагать надо, что
в город.
В кабак, — прибавил он презрительно и слегка наклонился к кучеру, как бы ссылаясь на него. Но тот даже не пошевельнулся:
это был человек старого закала, не разделявший новейших воззрений.
— Что-то на дачу больно похоже будет… а впрочем,
это все пустяки. Какой зато здесь воздух! Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде
в мире так не пахнет, как
в здешних краях! Да и небо здесь…
— Строгий моралист найдет мою откровенность неуместною, но, во-первых,
это скрыть нельзя, а во-вторых, тебе известно, у меня всегда были особенные принципы насчет отношений отца к сыну. Впрочем, ты, конечно, будешь вправе осудить меня.
В мои лета… Словом,
эта…
эта девушка, про которую ты, вероятно, уже слышал…
— Не называй ее, пожалуйста, громко… Ну да… она теперь живет у меня. Я ее поместил
в доме… там были две небольшие комнатки. Впрочем,
это все можно переменить.
— Удивительное дело, — продолжал Базаров, —
эти старенькие романтики! Разовьют
в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай!
В моей комнате английский рукомойник, а дверь не запирается. Все-таки
это поощрять надо — английские рукомойники, то есть прогресс!
— Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести
эти слова), а во-вторых — захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она
это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и
в особенности я, и
в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни
в чем не стеснял моей свободы.
— Спасибо, Аркаша, — глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили по бровям и по лбу. — Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б
эта девушка не стоила…
Это не легкомысленная прихоть. Мне нелегко говорить с тобой об
этом; но ты понимаешь, что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно
в первый день твоего приезда.
Аркадий подошел к дяде и снова почувствовал на щеках своих прикосновение его душистых усов. Павел Петрович присел к столу. На нем был изящный утренний,
в английском вкусе, костюм; на голове красовалась маленькая феска.
Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали на свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда, не белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упирались
в выбритый подбородок.
— Тэ-тэ-тэ-тэ… То-то я все себя спрашивал: где слышал я
эту фамилию: Базаров?.. Николай, помнится,
в батюшкиной дивизии был лекарь Базаров?
—
Это он их резать станет, — заметил Павел Петрович. —
В принсипы не верит, а
в лягушек верит.
— Говорят, германцы
в последнее время сильно успели по
этой части.
— Вы столь высокого мнения о немцах? — проговорил с изысканною учтивостью Павел Петрович. Он начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова.
Этот лекарский сын не только не робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и
в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое.
— Так-с, так-с. Вот как вы изволите шутить.
Это вы все, стало быть, отвергаете? Положим. Значит, вы верите
в одну науку?
— Мы когда-нибудь поподробнее побеседуем об
этом предмете с вами, любезный Евгений Васильич; и ваше мнение узнаем, и свое выскажем. С своей стороны, я очень рад, что вы занимаетесь естественными науками. Я слышал, что Либих [Либих Юстус (1803–1873) — немецкий химик, автор ряда работ по теории и практики сельского хозяйства.] сделал удивительные открытия насчет удобрений полей. Вы можете мне помочь
в моих агрономических работах: вы можете дать мне какой-нибудь полезный совет.
— Да, — проговорил он, ни на кого не глядя, — беда пожить этак годков пять
в деревне,
в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть того, чему тебя учили, а там — хвать! — оказывается, что все
это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак —
в то время старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
— Да, стану я их баловать,
этих уездных аристократов! Ведь
это все самолюбие, львиные привычки, [Львиные привычки — здесь:
в смысле щегольских привычек «светского льва».] фатство. [Фатство (или фатовство) — чрезмерное щегольство, от слова фат — пошлый франт, щеголь.] Ну, продолжал бы свое поприще
в Петербурге, коли уж такой у него склад… А впрочем, бог с ним совсем! Я нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, Dytiscus marginatus, знаешь? Я тебе его покажу.
Напротив: он еще мучительнее, еще крепче привязался к
этой женщине,
в которой, даже тогда, когда она отдавалась безвозвратно, все еще как будто оставалось что-то заветное и недоступное, куда никто не мог проникнуть.
Иногда, большею частью внезапно,
это недоумение переходило
в холодный ужас; лицо ее принимало выражение мертвенное и дикое; она запиралась у себя
в спальне, и горничная ее могла слышать, припав ухом к замку, ее глухие рыдания.
Ее образ,
этот непонятный, почти бессмысленный, но обаятельный образ слишком глубоко внедрился
в его душу.
Это случилось
в начале 48-го года,
в то самое время, когда Николай Петрович, лишившись жены, приезжал
в Петербург.
В 48-м году
это различие уменьшилось: Николай Петрович потерял жену, Павел Петрович потерял свои воспоминания; после смерти княгини он старался не думать о ней.
— Я не зову теперь тебя
в Марьино, — сказал ему однажды Николай Петрович (он назвал свою деревню
этим именем
в честь жены), — ты и при покойнице там соскучился, а теперь ты, я думаю, там с тоски пропадешь.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему
эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз
в месяц избавит мужика от экзекуции.
Павел Петрович
в ответ на
эти слова только отворачивался, но не разуверял брата.
В противоположном углу горела лампадка перед большим темным образом Николая чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию; на окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом; на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами «кружовник»; Николай Петрович любил особенно
это варенье.
— Третьего дня, я смотрю, он Пушкина читает, — продолжал между тем Базаров. — Растолкуй ему, пожалуйста, что
это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить
эту ерунду. И охота же быть романтиком
в нынешнее время! Дай ему что-нибудь дельное почитать.
— Да почему он ушел вперед? И чем он от нас так уж очень отличается? — с нетерпением воскликнул Павел Петрович. —
Это все ему
в голову синьор
этот вбил, нигилист
этот. Ненавижу я
этого лекаришку; по-моему, он просто шарлатан; я уверен, что со всеми своими лягушками он и
в физике недалеко ушел.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без
этого, видно, нельзя; только вот чего я
в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать
в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
Тогдашние тузы
в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни — эфто,другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и
в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, — а
в аристократе
эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
—
Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить
в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил
это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
— Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь
в логике для того, чтобы положить себе кусок хлеба
в рот, когда вы голодны. Куда нам до
этих отвлеченностей!
— Я вас не понимаю после
этого. Вы оскорбляете русский народ. Я не понимаю, как можно не признавать принсипов, правил!
В силу чего же вы действуете?
— А хоть бы и так? — воскликнул Базаров. — Народ полагает, что когда гром гремит,
это Илья пророк
в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом — он русский, а разве я сам не русский?
— Не беспокойся, — промолвил он. — Я не позабудусь именно вследствие того чувства достоинства, над которым так жестоко трунит господин… господин доктор. Позвольте, — продолжал он, обращаясь снова к Базарову, — вы, может быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы
это воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже не раз
в ходу и всегда оказывался несостоятельным…
— Опять иностранное слово! — перебил Базаров. Он начинал злиться, и лицо его приняло какой-то медный и грубый цвет. — Во-первых, мы ничего не проповедуем;
это не
в наших привычках…
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что
это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток
в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману
в кабаке.
Этим в значительной степени и объяснялось забвение Ватикана русскими художниками.]
— И
этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих не разбирать
в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем…
Не
в том ли состоит
это преимущество, что
в них меньше следов барства, чем
в нас?»
Он любил помечтать; деревенская жизнь развила
в нем
эту способность.
— Знаешь ли что? — говорил
в ту же ночь Базаров Аркадию. — Мне
в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от
этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой
в ***; ведь
этот господин и тебя зовет. Вишь, какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
Город ***, куда отправились наши приятели, состоял
в ведении губернатора из молодых, прогрессиста и деспота, как
это сплошь да рядом случается на Руси.
Возникшие по
этому поводу распри приняли, наконец, такие размеры, что министерство
в Петербурге нашло необходимым послать доверенное лицо с поручением разобрать все на месте.
Он был ловкий придворный, большой хитрец, и больше ничего;
в делах толку не знал, ума не имел, а умел вести свои собственные дела: тут уж никто не мог его оседлать, а ведь
это главное.
—
Это напрасно. Здесь есть хорошенькие, да и молодому человеку стыдно не танцевать. Опять-таки я
это говорю не
в силу старинных понятий; я вовсе не полагаю, что ум должен находиться
в ногах, но байронизм [Байрон Джордж Ноэль Гордон (1788–1824) — великий английский поэт; обличал английское великосветское общество; был
в России более популярен, чем
в Англии. Байронизм — здесь: подражание Байрону и его романтическим героям.] смешон, il a fait son temps. [Прошло его время (фр.).]
— Кукшина, Eudoxie, Евдоксия Кукшина.
Это замечательная натура, émancipée [Свободная от предрассудков (фр.).]
в истинном смысле слова, передовая женщина. Знаете ли что? Пойдемте теперь к ней все вместе. Она живет отсюда
в двух шагах. Мы там позавтракаем. Ведь вы еще не завтракали?
Она, я уверена, и не слыхивала об эмбриологии, а
в наше время — как вы хотите без
этого?
Сама она говорила мало, но знание жизни сказывалось
в ее словах; по иным ее замечаниям Аркадий заключил, что
эта молодая женщина уже успела перечувствовать и передумать многое…