Неточные совпадения
Отец махнул
на него
рукой и пустил его по штатской.
Супруги жили очень хорошо и тихо: они почти никогда не расставались, читали вместе, играли в четыре
руки на фортепьяно, пели дуэты; она сажала цветы и наблюдала за птичным двором, он изредка ездил
на охоту и занимался хозяйством, а Аркадий рос да рос — тоже хорошо и тихо.
Николай Петрович глянул
на него из-под пальцев
руки, которою он продолжал тереть себе лоб, и что-то кольнуло его в сердце… Но он тут же обвинил себя.
Вошел человек лет шестидесяти, беловолосый, худой и смуглый, в коричневом фраке с медными пуговицами и в розовом платочке
на шее. Он осклабился, подошел к ручке к Аркадию и, поклонившись гостю, отступил к двери и положил
руки за спину.
— Очень хорошо. Прокофьич, возьми же их шинель. (Прокофьич, как бы с недоумением, взял обеими
руками базаровскую «одёженку» и, высоко подняв ее над головою, удалился
на цыпочках.) А ты, Аркадий, пойдешь к себе
на минутку?
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом доме,
на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые
руки, быть может
руки нянюшки, те ласковые, добрые и неутомимые
руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он не молился.
Он держал в
руках последний нумер Galignani, [«Galignani» — «Galignani s Messenger» — «Вестник Галиньяни» — ежедневная газета, издававшаяся в Париже
на английском языке с 1814 года.
Аркадий с сожалением посмотрел
на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома «дибоширничает» и от
рук отбился. «Такой уж он Езоп, — сказал он между прочим, — всюду протестовал себя [Протестовал себя — зарекомендовал, показал себя.] дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет».
— Н… нет, — произнес с запинкой Николай Петрович и потер себе лоб. — Надо было прежде… Здравствуй, пузырь, — проговорил он с внезапным оживлением и, приблизившись к ребенку, поцеловал его в щеку; потом он нагнулся немного и приложил губы к Фенечкиной
руке, белевшей, как молоко,
на красной рубашечке Мити.
Ему все мерещилось это чистое, нежное, боязливо приподнятое лицо; он чувствовал под ладонями
рук своих эти мягкие волосы, видел эти невинные, слегка раскрытые губы, из-за которых влажно блистали
на солнце жемчужные зубки.
Он бросился
на диван, заложил
руки за голову и остался неподвижен, почти с отчаянием глядя в потолок.
Павел Петрович опять повертел книгу в
руках и исподлобья взглянул
на брата. Оба помолчали.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа
руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию
на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
Павел Петрович улыбнулся и, положив
руку на плечо брату, заставил его снова сесть.
На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном платье, с крупными браслетами
на коротеньких
руках и кружевною косынкой
на голове. Она встала с дивана и, небрежно натягивая себе
на плечи бархатную шубку
на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила: «Здравствуйте, Victor», — и пожала Ситникову
руку.
— Милости просим, — отвечала Кукшина и, уставив
на Базарова свои круглые глаза, между которыми сиротливо краснел крошечный вздернутый носик, прибавила: — Я вас знаю, — и пожала ему
руку тоже.
— Я не могу слышать равнодушно, когда нападают
на женщин, — продолжала Евдоксия. — Это ужасно, ужасно. Вместо того чтобы нападать
на них, прочтите лучше книгу Мишле «De l’amour». [О любви (фр.).] Это чудо! Господа, будемте говорить о любви, — прибавила Евдоксия, томно уронив
руку на смятую подушку дивана.
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее
руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос
на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
Аркадий ощущал
на сердце некоторую робость, когда при первых звуках мазурки он усаживался возле своей дамы и, готовясь вступить в разговор, только проводил
рукой по волосам и не находил ни единого слова.
Губернатор подошел к Одинцовой, объявил, что ужин готов, и с озабоченным лицом подал ей
руку. Уходя, она обернулась, чтобы в последний раз улыбнуться и кивнуть Аркадию. Он низко поклонился, посмотрел ей вслед (как строен показался ему ее стан, облитый сероватым блеском черного шелка!) и, подумав: «В это мгновенье она уже забыла о моем существовании», — почувствовал
на душе какое-то изящное смирение…
Анна Сергеевна ласково поглядела
на них, протянула обоим свою красивую белую
руку и, подумав немного, с нерешительною, но хорошею улыбкой проговорила...
Когда Катя говорила, она очень мило улыбалась, застенчиво и откровенно, и глядела как-то забавно-сурово, снизу вверх. Все в ней было еще молодо-зелено: и голос, и пушок
на всем лице, и розовые
руки с беловатыми кружками
на ладонях, и чуть-чуть сжатые плечи… Она беспрестанно краснела и быстро переводила дух.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло,
на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула
на нее, только пошевелила
руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и
на чепце были ярко-желтые ленты.
Вдруг ему представится, что эти целомудренные
руки когда-нибудь обовьются вокруг его шеи, что эти гордые губы ответят
на его поцелуй, что эти умные глаза с нежностию — да, с нежностию остановятся
на его глазах, и голова его закружится, и он забудется
на миг, пока опять не вспыхнет в нем негодование.
— Слушаю-с, — со вздохом отвечал Тимофеич. Выйдя из дома, он обеими
руками нахлобучил себе картуз
на голову, взобрался
на убогие беговые дрожки, оставленные им у ворот, и поплелся рысцой, только не в направлении города.
Он взглянул
на нее. Она закинула голову
на спинку кресел и скрестила
на груди
руки, обнаженные до локтей. Она казалась бледней при свете одинокой лампы, завешенной вырезною бумажною сеткой. Широкое белое платье покрывало ее всю своими мягкими складками; едва виднелись кончики ее ног, тоже скрещенных.
Да, я стара, — прибавила она, тихонько натягивая концы мантильи
на свои обнаженные
руки.
Одинцова протянула вперед обе
руки, а Базаров уперся лбом в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая — страсть, похожая
на злобу и, быть может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
Он быстро обернулся, бросил
на нее пожирающий взор — и, схватив ее обе
руки, внезапно привлек ее к себе
на грудь.
Она до обеда не показывалась и все ходила взад и вперед по своей комнате, заложив
руки назад, изредка останавливаясь то перед окном, то перед зеркалом, и медленно проводила платком по шее,
на которой ей все чудилось горячее пятно.
Аркадий взглянул
на нее и значительно наклонил голову. Гости уехали после завтрака. Прощаясь с Базаровым, Одинцова протянула ему
руку и сказала...
— Ах, Василий Иваныч, — пролепетала старушка, — в кои-то веки батюшку-то моего, голубчика-то, Енюшень-ку… — И, не разжимая
рук, она отодвинула от Базарова свое мокрое от слез, смятое и умиленное лицо, посмотрела
на него какими-то блаженными и смешными глазами и опять к нему припала.
В переводе
на русский издавался в 1794, 1800, 1804 годах.] писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими
руками ни до чего не прикасалась и вообще неохотно двигалась с места.
Теперь настало такое время, — да и слава богу! — что каждый должен собственными
руками пропитание себе доставать,
на других нечего надеяться: надо трудиться самому.
— Смотрю я
на вас, мои юные собеседники, — говорил между тем Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещенными
руками на какую-то хитро перекрученную палку собственного изделия, с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные друзья.]
Не совсем приятно было в нем только то, что он то и дело медленно и осторожно заносил
руку, чтобы ловить мух у себя
на лице, и при этом иногда давил их.
Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что именно выражали глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким вопросом. Раз он попросил у ней
руку «
на счастье»; она тихонько положила свою мягкую ручку
на его жесткую и широкую ладонь.
Продолжительное отсутствие сына начинало беспокоить Николая Петровича; он вскрикнул, заболтал ногами и подпрыгнул
на диване, когда Фенечка вбежала к нему с сияющими глазами и объявила о приезде «молодых господ»; сам Павел Петрович почувствовал некоторое приятное волнение и снисходительно улыбался, потрясая
руки возвратившихся странников.
Не хватало
рук для жатвы: соседний однодворец, с самым благообразным лицом, порядился доставить жнецов по два рубля с десятины и надул самым бессовестным образом; свои бабы заламывали цены неслыханные, а хлеб между тем осыпался, а тут с косьбой не совладели, а тут Опекунский совет [Опекунский совет — учреждение, возглавлявшее Московский воспитательный дом, при котором была ссудная касса, производившая разного рода кредитные операции: выдачу ссуд под залог имений, прием денежных сумм
на хранение и т.д.] грозится и требует немедленной и безнедоимочной уплаты процентов…
Она почти не могла работать;
руки у ней так и скользили
на колени.
— А! Евгений Васильич! — проговорила она и приподняла немного край платка, чтобы взглянуть
на него, причем ее
рука обнажилась до локтя.
Фенечка опять засмеялась и даже
руками всплеснула, до того ей показалось забавным желание Базарова. Она смеялась и в то же время чувствовала себя польщенною. Базаров пристально смотрел
на нее.
— Вот возьмите, — сказала она, но тотчас же отдернула протянутую
руку и, закусив губы, глянула
на вход беседки, потом приникла ухом.
— Я должен извиниться, что мешаю вам в ваших ученых занятиях, — начал он, усаживаясь
на стуле у окна и опираясь обеими
руками на красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости), — но я принужден просить вас уделить мне пять минут вашего времени… не более.
Базаров, который встал было навстречу Павлу Петровичу, присел
на край стола и скрестил
руки.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел
на него, заложив левую
руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть
на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
Час спустя Павел Петрович уже лежал в постели с искусно забинтованною ногой. Весь дом переполошился; Фенечке сделалось дурно. Николай Петрович втихомолку ломал себе
руки, а Павел Петрович смеялся, шутил, особенно с Базаровым; надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не позволил опускать шторы окон и забавно жаловался
на необходимость воздержаться от пищи.
Николай Петрович сказал ему, что брат сам себя поранил по неосторожности,
на что доктор отвечал: «Гм!» — но, получив тут же в
руку двадцать пять рублей серебром, промолвил: «Скажите! это часто случается, точно».
Но тут голос изменил ей, и в то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее
руку… Она посмотрела
на него, и так и окаменела. Он стал еще бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что всего было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке.
Николай Петрович отступил
на шаг и всплеснул
руками.