Неточные совпадения
Слуга, из чувства приличия, а
может быть, и
не желая остаться под барским глазом, зашел под ворота и закурил трубку.
Базаров ушел, а Аркадием овладело радостное чувство. Сладко засыпать в родимом доме, на знакомой постели, под одеялом, над которым трудились любимые руки, быть
может руки нянюшки, те ласковые, добрые и неутомимые руки. Аркадий вспомнил Егоровну, и вздохнул, и пожелал ей царствия небесного… О себе он
не молился.
— Нигилист, — проговорил Николай Петрович. — Это от латинского nihil, ничего,сколько я
могу судить; стало быть, это слово означает человека, который… который ничего
не признает?
Все ее поведение представляло ряд несообразностей; единственные письма, которые
могли бы возбудить справедливые подозрения ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому, а любовь ее отзывалась печалью: она уже
не смеялась и
не шутила с тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением.
Как отравленный, бродил он с места на место; он еще выезжал, он сохранил все привычки светского человека; он
мог похвастаться двумя-тремя новыми победами; но он уже
не ждал ничего особенного ни от себя, ни от других и ничего
не предпринимал.
— Вот видишь ли, Евгений, — промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, — как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже
не говорю о том, что он
не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, — имение, ты,
может быть,
не знаешь, у них
не разделено, — но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон…
—
Может быть, только у него сердце предоброе. И он далеко
не глуп. Какие он мне давал полезные советы… особенно… особенно насчет отношений к женщинам.
Аркадий сказал правду: Павел Петрович
не раз помогал своему брату;
не раз, видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я
могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но в этот день у него самого ничего
не было, и он предпочел удалиться.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе
не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время
могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам.
Не так ли, Николай?
—
Не беспокойся, — промолвил он. — Я
не позабудусь именно вследствие того чувства достоинства, над которым так жестоко трунит господин… господин доктор. Позвольте, — продолжал он, обращаясь снова к Базарову, — вы,
может быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы это воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже
не раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным…
Вот теперь настала наша очередь, и наши наследники
могут сказать нам: вы, мол,
не нашего поколения, глотайте пилюлю.
— Ты уже чересчур благодушен и скромен, — возразил Павел Петрович, — я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся,
может быть, несколько устарелым языком, vieilli, [Старомодно (фр.).] и
не имеем той дерзкой самонадеянности… И такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: «Какого вина вы хотите, красного или белого?» — «Я имею привычку предпочитать красное!» — отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновенье…
Он имел о себе самое высокое мнение; тщеславие его
не знало границ, но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно и так добродушно смеялся, что на первых порах
мог даже прослыть за «чудного малого».
Вы,
может быть,
не знаете, я ужасно вас боюсь.
А Базаров между тем ремизился да ремизился. [Ремизиться — Ремиз (в карточной игре) — штраф за недобор установленного числа взяток.] Анна Сергеевна играла мастерски в карты, Порфирий Платоныч тоже
мог постоять за себя. Базаров остался в проигрыше хотя незначительном, но все-таки
не совсем для него приятном. За ужином Анна Сергеевна снова завела речь о ботанике.
Не будь она богата и независима, она, быть
может, бросилась бы в битву, узнала бы страсть…
— Нет,
не прогоню, Евгений Васильич. Вы
можете остаться. Отворите это окно… мне что-то душно.
— Нет, — промолвила с расстановкой Одинцова, — но я
не удовлетворена. Кажется, если б я
могла сильно привязаться к чему-нибудь…
—
Может быть. По-моему, или все, или ничего. Жизнь за жизнь. Взял мою, отдай свою, и тогда уже без сожаления и без возврата. А то лучше и
не надо.
— Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы,
может быть, ничего подобного
не ощущаете?
— Зачем вы это говорите? Вы этому сами
не верите. Аркадий
мог бы мне отвечать так, а
не вы.
— Перестаньте! Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и
не сами ли вы всегда утверждаете, что для вас медицина
не существует. Вы — с вашим самолюбием — уездный лекарь! Вы мне отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что вы
не имеете никакого доверия ко мне. А знаете ли, Евгений Васильич, что я умела бы понять вас: я сама была бедна и самолюбива, как вы; я прошла,
может быть, через такие же испытания, как и вы.
— Вы называете дружескую беседу болтовней… Или,
может быть, вы меня, как женщину,
не считаете достойною вашего доверия? Ведь вы нас всех презираете.
— Происходит! — повторил Базаров, — точно я государство какое или общество! Во всяком случае, это вовсе
не любопытно; и притом разве человек всегда
может громко сказать все, что в нем «происходит»?
Одинцова протянула вперед обе руки, а Базаров уперся лбом в стекло окна. Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было
не трепетание юношеской робости,
не сладкий ужас первого признания овладел им: это страсть в нем билась, сильная и тяжелая — страсть, похожая на злобу и, быть
может, сродни ей… Одинцовой стало и страшно и жалко его.
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из одной только строчки: «Должен ли я сегодня уехать — или
могу остаться до завтра?» — «Зачем уезжать? Я вас
не понимала — вы меня
не поняли», — ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: «Я и себя
не понимала».
— Прошедшего
не воротишь, Анна Сергеевна… а рано или поздно это должно было случиться, следовательно, мне надобно уехать. Я понимаю только одно условие, при котором я бы
мог остаться; но этому условию
не бывать никогда, ведь вы, извините мою дерзость,
не любите меня и
не полюбите никогда?
— По непринужденности обращения, — заметил Аркадию Базаров, — и по игривости оборотов речи ты
можешь судить, что мужики у моего отца
не слишком притеснены. Да вот и он сам выходит на крыльцо своего жилища. Услыхал, знать, колокольчик. Он, он — узнаю его фигуру. Эге-ге! как он, однако, поседел, бедняга!
— Ну,
может быть,
может быть — спорить
не стану.
— Ну,
не сказал, так
мог и должен был сказать в качестве поэта. Кстати, он, должно быть, в военной службе служил.
— Еще бы! — воскликнул Базаров. — Человек все в состоянии понять — и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек
может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять
не в состоянии.
Во время обедов и ужинов он старался направлять речь на физику, геологию или химию, так как все другие предметы, даже хозяйственные,
не говоря уже о политических,
могли повести если
не к столкновениям, то ко взаимному неудовольствию.
— Как чем? Да вот я теперь, молодая, все
могу сделать — и пойду, и приду, и принесу, и никого мне просить
не нужно… Чего лучше?
— Очень хорошо-с, — проговорил он. — Дальнейших объяснений
не нужно. Вам пришла фантазия испытать на мне свой рыцарский дух. Я бы
мог отказать вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло!
— Чувствительно вам обязан, — ответил Павел Петрович, — и
могу теперь надеяться, что вы примете мой вызов,
не заставив меня прибегнуть к насильственным мерам.
— То есть, говоря без аллегорий, к этой палке? — хладнокровно заметил Базаров. — Это совершенно справедливо. Вам нисколько
не нужно оскорблять меня. Оно же и
не совсем безопасно. Вы
можете остаться джентльменом… Принимаю ваш вызов тоже по-джентльменски.
— Соглашаюсь. Но есть средство избегнуть этого грустного нарекания. Секундантов у нас
не будет, но
может быть свидетель.
— В таком случае предлагаю вам мои. Вы
можете быть уверены, что вот уже пять лет, как я
не стрелял из них.
— А! тем лучше! — Павел Петрович оглянулся кругом. — Никого
не видать, никто
не помешает… Мы
можем приступить?
— Четыре… пять… Отойди, братец, отойди;
можешь даже за дерево стать и уши заткнуть, только глаз
не закрывай; а повалится кто, беги подымать. Шесть… семь… восемь… — Базаров остановился. — Довольно? — промолвил он, обращаясь к Павлу Петровичу, — или еще два шага накинуть?
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и
не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать
могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
— Фенечка! — сказал он каким-то чудным шепотом, — любите, любите моего брата! Он такой добрый, хороший человек!
Не изменяйте ему ни для кого на свете,
не слушайте ничьих речей! Подумайте, что
может быть ужаснее, как любить и
не быть любимым!
Не покидайте никогда моего бедного Николая!