Неточные совпадения
— Так как же быть? — начал хозяин. — В моей первой любви тоже не много занимательного:
я ни в кого не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей теперешней женой, — и все у нас шло как
по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка двумя словами сказывается.
Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос о первой любви, — надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?
Я делал, что хотел, особенно с тех пор, как
я расстался с последним моим гувернером-французом, который никак не мог привыкнуть к мысли, что он упал «как бомба» (comme une bombe) в Россию, и с ожесточенным выражением на лице
по целым дням валялся на постели.
Я гулял — то в саду нашей дачи, то
по Нескучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу — курс Кайданова, например, — но редко ее развертывал, а больше вслух читал стихи, которых знал очень много на память; кровь бродила во
мне, и сердце ныло — так сладко и смешно:
я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений, как на заре стрижи вокруг колокольни;
я задумывался, грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.
Это предчувствие, это ожидание проникло весь мой состав:
я дышал им, оно катилось
по моим жилам в каждой капле крови… ему было суждено скоро сбыться.
У
меня была привычка бродить каждый вечер с ружьем
по нашему саду и караулить ворон.
В нескольких шагах от
меня — на поляне, между кустами зеленой малины, стояла высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их
по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени
я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешочки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими
по чему-нибудь твердому.
Молодые люди так охотно подставляли свои лбы — а в движениях девушки (
я ее видел сбоку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что
я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на свете, чтобы только и
меня эти прелестные пальчики хлопнули
по лбу.
После чаю
я прошелся несколько раз
по улице перед дачей — и издали заглядывал в окна…
«Однако надо же познакомиться, — думал
я, беспорядочно расхаживая
по песчаной равнине, расстилавшейся перед Нескучным, — но как?
Она обрадовалась моему приходу и тотчас приказала
мне сходить к княгине и на словах объяснить ей, что матушка, мол, моя всегда готова оказать ее сиятельству,
по мере сил, услугу и просит ее пожаловать к ней часу в первом.
Я сообщил г-же Засекиной ответ моей матушки на ее записку. Она выслушала
меня, постукивая толстыми красными пальцами
по оконнице, а когда
я кончил, еще раз уставилась на
меня.
Я хотел показать ей, что она имеет дело не с мальчиком, и, приняв
по возможности развязный и серьезный вид, промолвил...
Она легонько ударила
меня по пальцам.
После обеда
я отправился в сад, но без ружья.
Я дал было себе слово не подходить к «засекинскому саду», но неотразимая сила влекла
меня туда — и недаром. Не успел
я приблизиться к забору, как увидел Зинаиду. На этот раз она была одна. Она держала в руках книжку и медленно шла
по дорожке. Она
меня не замечала.
Я снял фуражку и, помявшись немного на месте, пошел прочь с тяжелым сердцем. «Que suis-je pour elle?» [Что
я для нее? (фр.)] — подумал
я (бог знает почему) по-французски.
Разговор у них шел по-французски;
меня, помнится, удивила чистота Зинаидина произношения.
—
По крайней мере позвольте объяснить господину Вольдемару, в чем дело, — начал насмешливым голосом Лушин, — а то он совсем растерялся. Видите ли, молодой человек, мы играем в фанты; княжна подверглась штрафу, и тот, кому вынется счастливый билет, будет иметь право поцеловать у ней ручку. Поняли ли вы, что
я вам сказал?
Боже мой! какой
я почувствовал восторг, когда, зазевавшись, получил от ней сильный и резкий удар
по пальцам, и как потом
я нарочно старался показывать вид, что зазёвываюсь, а она дразнила
меня и не трогала подставляемых рук!
Ночь тяжело и сыро пахнула
мне в разгоряченное лицо; казалось, готовилась гроза; черные тучи росли и ползли
по небу, видимо меняя свои дымные очертания. Ветерок беспокойно содрогался в темных деревьях, и где-то далеко за небосклоном, словно про себя, ворчал гром сердито и глухо.
Я сидел, чуть-чуть озираясь и не шевелясь, медленно дышал и только
по временам то молча смеялся, вспоминая, то внутренне холодел при мысли, что
я влюблен, что вот она, вот эта любовь.
Бывало, стану
я рассматривать его умное, красивое, светлое лицо… сердце мое задрожит, и все существо мое устремится к нему… он словно почувствует, что во
мне происходит, мимоходом потреплет
меня по щеке — и либо уйдет, либо займется чем-нибудь, либо вдруг весь застынет, как он один умел застывать, и
я тотчас же сожмусь и тоже похолодею.
Я изнывал в отсутствии Зинаиды: ничего
мне на ум не шло, все из рук валилось,
я по целым дням напряженно думал о ней…
— А вас-то? Разве
я вас не люблю? — сказала она и ударила
меня по носу концом перчатки.
Я перестал работать, читать —
я даже перестал гулять
по окрестностям, ездить верхом.
Тогда
я запирался у себя в комнате или уходил на самый конец сада, взбирался на уцелевшую развалину высокой каменной оранжереи и, свесив ноги со стены, выходившей на дорогу, сидел
по часам и глядел, глядел, ничего не видя.
Возле
меня,
по запыленной крапиве, лениво перепархивали белые бабочки; бойкий воробей садился недалеко на полусломанном красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом и распустив хвостик; все еще недоверчивые вороны изредка каркали, сидя высоко, высоко на обнаженной макушке березы; солнце и ветер тихо играли в ее жидких ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал
по временам, спокойный и унылый — а
я сидел, глядел, слушал — и наполнялся весь каким-то безымянным ощущением, в котором было все: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни.
— Да, — повторила она, по-прежнему глядя на
меня. — Это так. Такие же глаза, — прибавила она, задумалась и закрыла лицо руками. — Все
мне опротивело, — прошептала она, — ушла бы
я на край света, не могу
я это вынести, не могу сладить… И что ждет
меня впереди!.. Ах,
мне тяжело… боже мой, как тяжело!
Я ломал себе голову, раздумывал, передумывал — и неотступно, хотя
по мере возможности скрытно, наблюдал за Зинаидой.
Моя наблюдательность не видала дальше своего носа, и моя скрытность, вероятно, никого не обманула;
по крайней мере доктор Лушин скоро
меня раскусил. Впрочем, и он изменился в последнее время: он похудел, смеялся так же часто, но как-то глуше, злее и короче — невольная, нервическая раздражительность сменила в нем прежнюю легкую иронию и напущенный цинизм.
Я не мог слышать, о чем говорила матушка, да и
мне было не до того; помню только, что
по окончании объяснения она велела позвать
меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о моих частых посещениях у княгини, которая,
по ее словам, была une femme capable de tout.
Ее грудь дышала возле моей, ее руки прикасались моей головы, и вдруг — что сталось со
мной тогда! — ее мягкие, свежие губы начали покрывать все мое лицо поцелуями… они коснулись моих губ… Но тут Зинаида, вероятно, догадалась,
по выражению моего лица, что
я уже пришел в себя, хотя
я все глаз не раскрывал, — и, быстро приподнявшись, промолвила...
Зинаида ходила взад и вперед
по комнате, всякий раз быстро улыбалась, как только взглядывала на
меня; но мысли ее были далеко,
я это ясно видел…
Я долго бродил
по горам,
по лесам;
я не чувствовал себя счастливым,
я вышел из дому с намерением предаться унынию — но молодость, прекрасная погода, свежий воздух, потеха быстрой ходьбы, нега уединенного лежания на густой траве — взяли свое: воспоминание о тех незабвенных словах, о тех поцелуях опять втеснилось
мне в душу.
Я вспомнил картину, висевшую у нас в гостиной: Малек-Аделя, уносящего Матильду, — и тут же занялся появлением большого пестрого дятла, который хлопотливо поднимался
по тонкому стволу березы и с беспокойством выглядывал из-за нее, то направо, то налево, точно музыкант из-за шейки контрабаса.
Я спустился в долину; узкая песчаная дорожка вилась
по ней и вела в город.
Лушин приезжал раза
по два в день, но оставался недолго;
я немножко боялся его после нашего последнего объяснения и в то же время чувствовал к нему искреннее влечение.
Он однажды пошел гулять со
мною по Нескучному саду, был очень добродушен и любезен, сообщал
мне названия и свойства разных трав и цветов и вдруг, как говорится, ни к селу ни к городу, воскликнул, ударив себя
по лбу: «А
я, дурак, думал, что она кокетка!
Я сидел подле нее
по праву пажа.
—
По званию лейб-медика, — отвечал Лушин, —
я бы присоветовал королеве не давать балов, когда ей не до гостей…
Воздух заструился на мгновение;
по небу сверкнула огненная полоска: звезда покатилась. «Зинаида?» — хотел спросить
я, но звук замер у
меня на губах. И вдруг все стало глубоко безмолвно кругом, как это часто бывает в средине ночи… Даже кузнечики перестали трещать в деревьях — только окошко где-то звякнуло.
Я постоял, постоял и вернулся в свою комнату, к своей простывшей постели.
Я чувствовал странное волнение: точно
я ходил на свидание — и остался одиноким и прошел мимо чужого счастия.
— Что
я хочу сказать?
Я, кажется, ясно выражаюсь. Днем — и ночью. Днем еще так и сяк; днем светло и людно; но ночью — тут как раз жди беды. Советую вам не спать
по ночам и наблюдать, наблюдать из всех сил. Помните — в саду, ночью, у фонтана — вот где надо караулить. Вы
мне спасибо скажете.
Он хотел только подразнить
меня; но каждое его слово протекло ядом
по всем моим жилам.
Вот он, наконец!» — промчалось у
меня по сердцу.
Я только тогда выпрямился и подумал: «Зачем это отец ходит ночью
по саду», — когда опять все утихло вокруг.
За завтраком
я украдкой взглядывал то на отца, то на мать: он был спокоен,
по обыкновению; она,
по обыкновению, тайно раздражалась.
По лицам лакеев
я догадывался, что произошло нечто необыкновенное…
От него
я узнал, что между отцом и матушкой произошла страшная сцена (а в девичьей все было слышно до единого слова; многое было сказано по-французски — да горничная Маша пять лет жила у швеи из Парижа и все понимала); что матушка моя упрекала отца в неверности, в знакомстве с соседней барышней, что отец сперва оправдывался, потом вспыхнул и в свою очередь сказал какое-то жестокое слово, «якобы об ихних летах», отчего матушка заплакала; что матушка также упомянула о векселе, будто бы данном старой княгине, и очень о ней дурно отзывалась и о барышне также, и что тут отец ей пригрозил.
Я посмотрел на нее, и у
меня отлегло от сердца. Слово «вексель», сказанное Филиппом, мучило
меня. Она ничего не подозревала…
по крайней мере
мне тогда так показалось. Зинаида появилась из соседней комнаты, в черном платье, бледная, с развитыми волосами; она молча взяла
меня за руку и увела с собой.
—
Я? — повторил
я горестно, и сердце у
меня задрожало по-прежнему под влиянием неотразимого, невыразимого обаяния. —
Я? Поверьте, Зинаида Александровна, что бы вы ни сделали, как бы вы ни мучили
меня,
я буду любить и обожать вас до конца дней моих.