Неточные совпадения
„Коли десница у
меня благословенная, — говаривал он, — так на то была воля божия!“ Он был горд; только не силою
своею он гордился, а
своим званием, происхождением,
своим умом-разумом.
— Эх, Наталья Николаевна! — промолвил он почти с досадой, — нашли за что хвалить! Нам, господам, нельзя инако; чтоб никакой смерд, земец, подвластный человек и думать о нас худого не дерзнул!
Я — Харлов, фамилию
свою вон откуда веду… (тут он показал пальцем куда-то очень высоко над собою в потолок) и чести чтоб во
мне не было?! Да как это возможно?
Он бодро посматривал кругом
своими медвежьими глазенками, окликал громовым голосом всех встречных мужиков, мещан, купцов; попам, которых очень не любил, посылал крепкие посулы и однажды, поравнявшись со
мною (
я вышел прогуляться с ружьем), так заатукал на лежавшего возле дороги зайца, что стон и звон стояли у
меня в ушах до самого вечера.
— Наталья Николаевна! Благодетельница! — отвечал обыкновенно Мартын Петрович. —
Я в
своей гортани не волен. Да и какое лекарство
меня пронять может — извольте посудить?
Я вот лучше помолчу маленечко.
Я давно любопытствовал посмотреть, как устроил
свое жилище Мартын Петрович, что у него за дом.
— Ну, тащи на стол, а
я им пока кабинет
свой покажу. Пожалуйте сюда, сюда, — прибавил он, обратясь ко
мне и зазывая
меня указательным пальцем. У себя в доме он
меня не «тыкал»: надо ж хозяину быть вежливым. Он повел
меня по коридору. — Вот где
я пребываю, — промолвил он, шагнув боком через порог широкой двери, — а вот и мой кабинет. Милости просим!
Всякий раз, когда она дышала, у ней ноздри слегка расширялись — это тоже было несколько странно; но все-таки
мне казалось, что полюби
меня Анна Мартыновна или только захоти поцеловать
меня своими тонкими жесткими губами, —
я бы от восторга до потолка подпрыгнул.
— Ну, — проговорил Мартын Петрович и задумался. — Ну, — начал он опять, — так не хотите ли гумно посмотреть, полюбопытствовать? Вас Володька проводит. — Эй, Володька! — крикнул он
своему зятю, который все еще расхаживал по двору с моею лошадью, — проводи вот их на гумно… и вообще… покажь мое хозяйство. А
мне соснуть надо! Так-то! Счастливо оставаться!
— Добрый конек у вас, — заговорил он
своим шепелявым голосом, помогая
мне взобраться на седло, — вот бы
мне такую лошадку! Да где! Счастье мое не такое. Хоть бы вы матушку вашу попросили… напомнили.
Мне эта осанистая красавица напоминала
своего батюшку.
— Сказывай, батюшка, сказывай, — воскликнула матушка, как только увидела его, — что это с тобою поделалось?
Я, право, вчера подумала: господи! — подумала
я, — уж не рехнулся ли старик наш в рассудке
своем?
— Не рехнулся
я, сударыня, в рассудке
своем, — отвечал Мартын Петрович, — не таковский
я человек. Но
мне нужно с вами посоветоваться.
— Предостережение! Готовься, мол, человече! И потому,
я, сударыня, вот что имею доложить вам, нимало не медля. Не желая, — закричал вдруг Харлов, — чтоб та самая смерть
меня, раба божия, врасплох застала, положил
я так-то в уме
своем: разделить
мне теперь же, при жизни, имение мое между двумя моими дочерьми, Анной и Евлампией, как
мне господь бог на душу пошлет. — Мартын Петрович остановился, охнул и прибавил: — Нимало не медля.
Мартын Петрович, видимо, истощил весь запас
своего красноречия. Притом
мне всегда казалось, что он как будто не совсем благоволил к жениху, приисканному моей матушкой; быть может, он ожидал более выгодной партии для
своей Евлампиюшки.
— Наталья Николаевна! — перебил Харлов, — что вы это?.. Да чтоб они… Мои дочери… Да чтоб
я… Из повиновенья-то выйти? Да им и во сне… Противиться? Кому? Родителю?.. Сметь? А проклясть-то их разве долго? В трепете да в покорности век
свой прожили — и вдруг… господи!
— Э, матушка! — не без досады возразил Харлов, — зарядили вы
свою меланхолию! Тут, быть может, свыше сила действует, а вы: меланхолия! Потому, сударыня, вздумал
я сие, что
я самолично, еще «жимши», при себе хочу решить, кому чем владеть, и кого
я чем награжу, тот тем и владей, и благодарность чувствуй, и исполняй, и на чем отец и благодетель положил, то за великую милость…
Она сама отдала приказ заложить именно этот экстраординарный экипаж и велела Сувениру и
мне одеться по-праздничному: она, видимо, желала почтить
своего «протеже».
— И потому, — продолжал Мартын Петрович, внезапно возвысив голос, — не желая, чтобы та самая смерть
меня врасплох застала, положил
я в уме
своем… — Мартын Петрович повторил слово в слово фразу, которую он два дня тому назад произнес у матушки. — В силу сего моего решения, — закричал он еще громче, — сей акт (он ударил рукою по лежавшим на столе бумагам) составлен
мною, и предержащие власти в свидетели приглашены, и в чем состоит оная моя воля, о том следуют пункты. Поцарствовал, будет с
меня!
— Не таковский
я человек, сударыня Наталья Николаевна, чтобы жаловаться или трусить, — угрюмо заговорил он. —
Я вам только как благодетельнице моей и уважаемой особе чувства мои изложить пожелал. Но господь бог ведает (тут он поднял руку над головою), что скорее шар земной в раздробление придет, чем
мне от
своего слова отступиться, или… (тут он даже фыркнул) или трусить, или раскаиваться в том, что
я сделал! Значит, были причины! А дочери мои из повиновения не выдут, во веки веков, аминь!
— Что это, отец, как труба трубишь! Коли ты в самом деле в домочадцах
своих так уверен, ну и слава тебе, господи! Голову ты
мне совсем размозжил!
— Викентий Осипыч, — обратилась к нему матушка, — прошу вас послать завтра за Мартыном Петровичем экипаж, так как
я известилась, что у него
своего не стало; и велите ему сказать, чтобы он непременно приехал, что
я желаю его видеть.
— Терпеть… терпеть… больше ничего не остается! (Он ударил себя кулаком в грудь.) Терпи, старый служака, терпи! Царю служил верой-правдой… беспорочно… да! Не щадил пота-крови, а теперь вот до чего довертелся! Будь то в полку — и дело от
меня зависящее, — продолжал он после короткого молчания, судорожно насасывая
свой черешневый чубук, —
я б его…
я б его фухтелями в три перемены… то есть до отвалу…
— Что, много вальдшнепов заполевали? — спросил он
меня, приподняв шапку, ухмыляясь и проводя рукою по
своим черным кудрям. — Вы в нашей роще охотитесь… Милости просим! Мы не препятствуем… Напротив!
— Федулычу-то? Талагаю-то этому? — Слёткин плечами пожал. — Да помилуйте, на что же он мог быть нужен? Век
свой в солдатах числился — а тут хозяйством заняться вздумал.
Я, говорит, могу с крестьянином расправу чинить. Потому —
я привык по роже бить. Ничего-с он не может. И по роже бить нужно умеючи. А Евлампия Мартыновна сама ему отказала. Совсем неподходящий человек. Все наше хозяйство с ним бы пропало!
Анна Мартыновна имела вид раздраженный и как-то особенно крепко сжимала
свои и без того тонкие губы. Одета она была небрежно, и прядь развитой косы падала ей на плечо. Но, несмотря ни на небрежность ее одежды, ни на ее раздражение, она по-прежнему казалась
мне привлекательной, и
я с великой охотой поцеловал бы ее узкую, тоже как будто злую руку, которою она раза два с досадой откинула ту развитую прядь.
Он чуть-чуть повернул голову и уставил на
меня и на мою собаку
свои одичалые глаза.
Очень
мне надоел Сувенир, и раскаивался
я в
своей неуместной болтливости… Житков, которому он передал мой рассказ, взглянул на дело несколько иначе.
— Ох, не тем
я провинился, сударыня, а гордостью. Гордость погубила
меня, не хуже царя Навуходоносора. Думал
я: не обидел
меня господь бог умом-разумом; коли
я что решил — стало, так и следует… А тут страх смерти подошел… Вовсе
я сбился! Покажу, мол,
я напоследках силу да власть
свою! Награжу — а они должны по гроб чувствовать… (Харлов вдруг весь всколыхался…) Как пса паршивого выгнали из дому вон! Вот их какова благодарность!
Чтобы не говорили враги мои лютые: вот, мол, старый дурак, теперь кается; да и вы, сударыня, помните,
меня предостерегали: локтя, мол,
своего не укусишь!
— А
я все терпел, — продолжал Харлов
свое повествование, — горько, горько
мне было во как и стыдно…
— Приживальщиком
меня величал, дармоедом! «Нет, мол, у тебя
своего крова!» А теперь небось таким же приживальщиком стал, как и аз грешный! Что Мартын Харлов, что Сувенир проходимец — теперь всё едино! Подачками тоже кормиться будет. Возьмут корку хлеба завалящую, что собака нюхала, да прочь пошла… На, мол, кушай! Ха-ха-ха!
— Мартын Харлов, столбовой дворянин! — продолжал пищать Сувенир. — Важность-то какую на себя напустил, фу ты ну ты! Не подходи, мол, зашибу! А как именье
свое от большого ума стал отдавать да делить — куды раскудахтался! «Благодарность! — кричит, — благодарность!» А меня-то за что обидел? Не наградил?
Я, быть может, лучше бы восчувствовал! И, значит, правду
я говорил, что посадят его голой спиной…
Мне жутко становилось.
Я начинал замечать, что Харлов, который в течение разговора с моей матушкой постепенно стихал и даже под конец, по-видимому, помирился с
своей участью, снова стал раздражаться: он задышал скорее, под ушами у него вдруг словно припухло, пальцы зашевелились, глаза снова забегали среди темной маски забрызганного лица…
— Кров! — говоришь ты! — загремел он
своим железным голосом, — проклятие! — говоришь ты… Нет!
я их не прокляну… Им это нипочем! А кров… кров
я их разорю, и не будет у них крова так же, как у
меня! Узнают они Мартына Харлова! Не пропала еще моя сила! Узнают, как надо
мной издеваться!.. Не будет у них крова!
— Да, да, — перебила его матушка, — попытайтесь, любезный Викентий Осипыч! Только поскорее, пожалуйста, а
я все беру на
свою ответственность!
Я бросился в конюшню, сам наскоро оседлал
свою верховую лошадку и пустился вскачь по дороге к Еськову.
— На дело рук
своих хотите полюбоваться, — промолвил
я с негодованием, вскочил на лошадь и снова поднял ее в галоп; но неугомонный Сувенир не отставал от
меня и даже на бегу хохотал и кривлялся. Вот наконец и Еськово — вот и плотина, а там длинный плетень и ракитник усадьбы…
Я подъехал к воротам, слез, привязал лошадь и остановился в изумлении.
— Посмотрите, посмотрите, что тут происходит! — завизжал он, — посмотрите! Он с ума сошел, взбеленился… и вот что делает!
Я уж за полицией послал — да никто не едет! Никто не едет! Ведь если
я в него выстрелю, с
меня закон взыскать не может, потому что всякий человек вправе защищать
свою собственность! А
я выстрелю!.. Ей-богу, выстрелю!
— А то нешто нет? — подхватили остальные.
Мне показалось, что, не будь даже явной опасности, мужики все-таки неохотно исполнили бы приказание
своего нового помещика. Чуть ли не одобряли они Харлова, хоть и удивлял он их.
—
Я свою часть тебе возвращу — все отдам. Перестань, сойди, отец! Прости нас; прости
меня.
«Что он хотел сказать ей умирая?» — спрашивал
я самого себя, возвращаясь домой на
своем клеппере: «
Я тебя не про… клинаю? или не про… щаю?» Дождик опять полил, но
я ехал шагом.
Меня же все занимал вопрос: что он, собственно, хотел сказать
своей дочери? Простить ли он ее хотел или проклясть?
Я решил наконец, что — простить.
В церкви и во время процессии Слёткин показался
мне снова попавшим «в
свою тарелку».
— Что за крепость такая? — спросил
я у
своего товарища. — Не знаете?