Напрасно говорю я себе, что я не мог ожидать такой мгновенной развязки, что она меня самого поразила своей внезапностью, что я не подозревал, какое существо
была Вера. Она, точно, умела молчать до последней минуты. Мне следовало бежать, как только я почувствовал, что люблю ее, люблю замужнюю женщину; но я остался — и вдребезги разбилось прекрасное создание, и с немым отчаянием гляжу я на дело рук своих.
Неточные совпадения
Руки у ней
были невелики, но не очень красивы: у людей с талантами таких рук не бывает… и действительно, за
Верой Николаевной никаких особенных талантов не водилось.
У
Веры Николаевны
была странная привычка думать вслух; по ночам она во сне громко и явственно говорила о том, что ее поразило в течение дня.
Пришли мне на память слова Ельцовой, что я не гожусь для ее
Веры… «Стало
быть, ты годился», — подумал я, сызбока посматривая на Приимкова. Он у меня пробыл несколько часов. Он очень хороший, милый малый, так скромно говорит, так добродушно смотрит; его нельзя не полюбить… но умственные способности его не развились с тех пор, как мы его знали. Я непременно к нему поеду, может
быть, завтра же. Чрезвычайно любопытно мне посмотреть, что такое вышло из
Веры Николаевны?
Вера Николаевна и одета
была девочкой: вся в белом, с голубым поясом и тоненькой золотой цепочкой на шее.
— Я с удовольствием… — начал
было Приимков, но
Вера Николаевна его перебила.
Вера Николаевна не шевелилась; раза два я украдкой взглянул на нее: глаза ее внимательно и прямо
были устремлены на меня; ее лицо мне показалось бледным.
— Стало
быть,
Вера Николаевна, — начал я, — вы теперь видите, что я
был прав, когда…
Прощаясь с
Верой Николаевной, я пожал ей руку; рука у ней
была холодна.
Она не поднимала глаз и продолжала то чертить зонтиком, то стирать начерченное. Вдруг раздались проворные детские шаги: Наташа вбежала в беседку.
Вера Николаевна выпрямилась, встала и, к удивлению моему, с какой-то порывистой нежностью обняла свою дочь… Это не в ее привычках. Потом явился Приимков. Седовласый, но аккуратный младенец Шиммель уехал до света, чтоб не пропустить урока. Мы пошли
пить чай.
Вера попросила его
спеть какую-нибудь студенческую песню, и он
спел ей: «Knaster, den gelben», но на последней ноте сфальшил.
Не
буду отрицать впечатления, произведенного на меня
Верой, но опять-таки скажу: во всем этом нет ничего необыкновенного.
Ты один, может
быть, на земле помнишь о
Вере, и ты судишь о ней легкомысленно и ложно: этого я допустить не могу.
«Видно, гости», — подумал я. Потеряв всякую надежду видеть
Веру, я выбрался из сада и проворными шагами пошел домой. Ночь
была темная, сентябрьская, но теплая и без ветра. Чувство не столько досады, сколько печали, которое овладело
было мною, рассеялось понемногу, и я пришел к себе домой немного усталый от быстрой ходьбы, но успокоенный тишиною ночи, счастливый и почти веселый. Я вошел в спальню, отослал Тимофея, не раздеваясь бросился на постель и погрузился в думу.
Вера умерла. Я
был на ее похоронах. С тех пор я покинул всё и поселился здесь навсегда.
Прощай! Прежде я прибавил бы:
будь счастлив; теперь скажу тебе: старайся жить, оно не так легко, как кажется. Вспоминай обо мне, не в часы печали — в часы раздумья, и сохраняй в душе твоей образ
Веры во всей его чистой непорочности… Еще раз прощай!
Делали шалости и мы, пировали и мы, но основной тон был не тот, диапазон был слишком поднят. Шалость, разгул не становились целью. Цель
была вера в призвание; положимте, что мы ошибались, но, фактически веруя, мы уважали в себе и друг в друге орудия общего дела.
Неточные совпадения
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той
веры, что человек не может
быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть на то, что видим.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в словах его
было более личной
веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни
было, результат его убеждений
был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
Левин знал брата и ход его мыслей; он знал, что неверие его произошло не потому, что ему легче
было жить без
веры, но потому, что шаг за шагом современно-научные объяснения явлений мира вытеснили верования, и потому он знал, что теперешнее возвращение его не
было законное, совершившееся путем той же мысли, но
было только временное, корыстное, с безумною надеждой исцеления.
Организм, разрушение его, неистребимость материи, закон сохранения силы, развитие —
были те слова, которые заменили ему прежнюю
веру.
«Неужели это
вера? — подумал он, боясь верить своему счастью. — Боже мой, благодарю Тебя»! — проговорил он, проглатывая поднимавшиеся рыданья и вытирая обеими руками слезы, которыми полны
были его глаза.