Неточные совпадения
Мать
не отходила от кровати ребенка, и наконец положение больной стало
до того безнадежно, что на меня уже
не обращали никакого внимания, и я упросил Елизавету Николаевну дозволить мне взглянуть на сестру.
Я знал, что, когда дело было особенной важности, девушки бросали работу и собирались слушать решающие приговоры Елизаветы Николаевны, которая, еще плохо владея русским языком,
тем не менее
до тонкости знала весь народный быт, начиная с крестинных, свадебных и похоронных обрядов, и которой раньше всех было известно, что у садовника Иллариона такой касарецкий (Убитый под Рождество боров), какого никто
не видывал.
«Сам приказчик Никифор Федорович сегодня вернувшись из Мценска, сказывал: «Всех бунтовщиков переловили и в тюрьму посадили. Добирались
до царской фамилии, ан
не на
того напали. Он тут же в тюрьме-то был ряженый, они и говорят: «
Не мы, так наши дети, наши внуки». Тут-то их уже, которых
не казнили, сослали со всем родом и племенем».
Хотя у отца,
до моего 15-ти летнего возраста, было, как я потом узнал, в Новоселках, Скворчем и на Тиму — всего при трехстах душах 2200 десятин, из коих 700 находилось в пользовании крестьян,
тем не менее отец как превосходный хозяин мог бы жить безбедно, если бы
не долги, оставшиеся еще с военной службы, вследствие увлечения картами. Уплата частных и казенных процентов сильно стесняла и омрачала и без
того мало общительный нрав отца.
Что же касается
до грамотности,
то желающим предоставлялось отдавать мальчика к попу; но отец никогда
не проверял успехов школьников, так как все счеты в заглазных имениях велись неграмотными старостами по биркам, а общие счеты отец сводил собственноручно, для чего нередко просиживал ночи, чем немало гордился, называя это своими мозолями.
Вероятно, невоздержанность в пище и спиртных напитках в скором времени
до того утучнила расположенного к полноте Дмитрия Александровича, что он оставался во время приезда гостей в кабинете и никому
не показывался. Все три сына его были старше меня и потому мне с ними вступать в близкие отношения
не приходилось.
В числе провожатых причта неизменно появлялся седоватый и всклокоченный, с разбегающимися во рту, как у старой лошади, и осклабленными зубами, огромного роста, дурак Кондраш. Несмотря на
то, что добродушные глаза его ничего
не выражали, кроме совершенного бессмыслия, он непривычному взгляду внушал ужас и отвращение. Но во исполнение непреложного обычая, всем, начиная с матери нашей, доводилось целоваться со всеми,
до Кондраша включительно.
Раздался пронзительный крик, и бросившаяся нянька подняла девочку, у которой подбородок оказался глубоко рассеченным, и кровоизлияние было как из зарезанной. Филимон
до того испугался, что я обещал ему взять вину на себя, даже
не поминая его имени.
Тем не менее взъезд на гору
до ровного места требовал большого напряжения, и пот лился с нас ручьями; но в этом подвиге и заключалось все удовольствие.
Так, задавая задачи по задачнику, от которого ключ был только у него, он
до тех пор
не допускал
до нового вида задач, пока ученик из хорошо усвоенных им
не разрешит известного числа, например, пятидесяти без ошибок. Если бы ученик, безошибочно разрешив 49, случайно ошибся на 50-й,
то весь предварительный его труд считался ни во что, и надо было начинать сызнова.
Возвращаясь через двор с пылающей трубкой, я с таким усердием затягивался благовонным дымом «Жукова», что чуть среди двора
не упал от головокружения.
Тем не менее трубка была доставлена
до принадлежности, и черноморка на классной доске неоднократно доставляла мне удовольствие затянуться «Жуковым».
Со второго класса прибавлялся ежедневно час для греческого языка, с 11 1/2 ч.
до 12 1/2; и если я по этому языку на всю жизнь остался хром,
то винить могу только собственную неспособность к языкам и в видах ее отсутствие в школе туторства. Ведь другие же мальчики начинали учиться греческой азбуке в один час со мною. И через год уже без особенного затруднения читали «Одиссею», тогда как я,
не усвоив себе с первых пор основательно производства времен, вынужден был довольствоваться сбивчивым навыком.
Как ни горька была мне эта нежданная новость, но убежденный, что у отца была к
тому достаточная причина, я считал вопрос
до того деликатным, что ни разу
не обращался за разрешением его ни к кому.
И действительно, с
той поры
до поступления в университет я
не брал латинской книги в руки.
Независимо от
того, что все семейные наши предания
не знали другого идеала, офицерский чин в
то время давал потомственное дворянство, и я
не раз слыхал от отца, по поводу какого-то затруднения, встреченного им в герольдии: «Мне дела нет
до их выдумок; я кавалерийский офицер и потому потомственный дворянин».
До той поры они его ни с кем и ни под каким предлогом
не отпускали из дому.
Эта явная ложь
до того не понравилась отцу, что он впоследствии
не иначе говорил о Введенском, как называя его «соловьем-разбойником» <….>
Что же касается
до моего отца,
то напускать на себя серьезность и сдержанность ему никакой надобности
не предстояло.
Француз кончил свою карьеру у Григорьевых, по рассказам Александра Ивановича,
тем, что за год
до поступления Аполлона в университет напился на святой
до того, что,
не различая лестницы, слетел вниз по всем ступенькам.
Я знал и чувствовал,
до какой степени Григорьев, среди стеснительной догматики домашней жизни, дорожил каждою свободною минутой для занятий; а между
тем я всеми силами старался мешать ему, прибегая иногда к пытке, выстраданной еще в Верро и состоящей в
том, чтобы, поймав с обеих сторон кисти рук своей жертвы и подсунув в них снизу под ладони большие пальцы, вдруг вывернуть обе свои кисти,
не выпуская рук противника, из середины ладонями кверху; при этом
не ожидавший такого мучительного и беспомощного положения рук противник лишается всякой возможности защиты.
Что касается меня,
то едва ли я был
не один из первых, почуявших несомненный и оригинальный талант Полонского. Я любил встречать его у нас наверху
до прихода еще многочисленных и задорных спорщиков, так как надеялся услыхать новое его стихотворение, которое читать в шумном сборище он
не любил. Помню, в каком восторге я был, услыхав в первый раз...
Говоря о московском театре
того времени,
не могу
не упомянуть о Щепкине, как великом толкователе Фамусова и героев гоголевских комедий, о начинающем в
то время Садовском и о любимце русской комедии — Живокини, которого публика каждый раз, еще
до появления из-за кулис, приветствовала громом рукоплесканий.
Какой смысл могло представлять наше взаимное с m-le Б. увлечение, если подумать, что я был 19-летний, от себя
не зависящий и плохо учащийся студент второго курса, а между
тем дело дошло
до взаимного обещания принадлежать друг другу, подразумевая законный брак.
Весь этот невероятный и, по умственной беспомощности, жалкий эпизод можно понять только при убеждении в главенстве воли над разумом. Сад, доведенный необычно раннею весной
до полного расцвета,
не станет рассуждать о
том, что румянец, проступающий на его белых благоуханных цветах, совершенно несвоевременен, так как через два-три дня все будет убито неумолимым морозом.
Юристы еще более подпали под влияние профессора Редкина, и имя Гегеля
до того стало популярным на нашем верху, что сопровождавший по временам нас в театр слуга Иван, выпивший в этот вечер
не в меру, крикнул при разъезде вместо: «коляску Григорьева! — коляску Гегеля!».
Каждый раз, когда я обедал у него, нам подавали полбутылки Аи, из которой одной капли
не попадало в бокалы дам, и достаточно было при уходе из-за стола ему сказать: «А вы, Афанасий Афанасьевич, посидите с моими дочерьми», для
того чтобы ни одна из них
не сделала шагу из гостиной
до отцовского пробуждения.
Я никогда
до того времени
не замечал такой изменчивости в настроении матери.
То и дело, обращаясь к своему болезненному состоянию, она со слезами в голосе прижимала руку к левой груди и говорила: «Рак». От этой мысли
не могли ее отклонить ни мои уверения, ни слова навещавшего ее орловского доктора В. И. Лоренца, утверждавшего, что это
не рак. В другую минуту мать предавалась мечте побывать в родном Дармштадте, где осталась старшая сестра Лина Фет.
Совершенно в другом роде были литературные чайные вечера у Павловых, на Рождественском бульваре. Там все, начиная от роскошного входа с парадным швейцаром и
до большого хозяйского кабинета с пылающим камином, говорило если
не о роскоши,
то по крайней мере о широком довольстве.
Что касается
до меня,
то я должен сказать, что никогда «
не встречал более ручной лошади.
— Тут
не может быть ни малейшего сомнения, — отвечал Быльчинский. — Если вы хоть малость рассчитываете на карьеру,
то офицер может на нее надеяться только в штабе, а
не во фронте, где при нашем тугом производстве и майора надо ожидать
до седых волос. У вас, без сомнения, готова полная форма, а потому мой совет — надевайте ее, явитесь поблагодарить Ант. Ант. и немедля отвечайте дежурному штаб-офицеру о вашем согласии на прикомандирование.
Не знаю, как при большом наплыве гостей размещались дамы. Что же касается
до нас,
то сборы были невелики: на время нашего пребывания в Федоровке прачки изгонялись из своих двух комнат и сверх сена по глиняным полам расстилались ковры, покрытые простынями, вдоль стен клали подушки, и ночлег был готов. По вечерам на сон грядущий долго
не умолкали всякого рода рассказы и шуточные замечания, с которых затем начиналось и утро. Много веселости придавало вышучивание Буйницким стройного и красивого Бедера.
«Звезда! звезда!» И действительно, в середине чашки плавала орденская звезда,
до того правильно и рельефно отлитая, что в названии фигуры
не могло быть сомнения.
Хотя от Кащенки знал,
до какой степени наша молодежь друг перед дружкой добивается предлагаемого мне места и раздражена моим назначением,
тем не менее я решился принять должность на основании поговорки: «На службе ни на что
не напрашивайся и ни от чего
не отказывайся».