Еще одним видом моего интимного общения с Петером
была игра «Черт-черт, поиграй да отдай!», игра — только от слова «поиграй», ему — игра, а вовсе не просителю, заветную вещь которого: папины — очки, мамино — кольцо, мой — перочинный нож, он — заиграл. «Никак не иначе, как черт занес! Привяжи, Мусенька, платочек к стуловой ножке и три раза, да так — без сердца, ласково: „Черт-черт, поиграй да отдай, черт-черт, поиграй да отдай…“
Неточные совпадения
Нет, с
игрой было кончено! Дьявол моего младенчества мне, среди много другого, оставил в наследство: неизбывное, как догов зевок, от всего, что
игра: «Ску-учно!»
Что тут
было в них, или, как Ася — ими играть, когда они сами играли, сами и
были —
игра: самих с собою и самих в себя.
Но
был у меня, кроме пикового туза, еще один карточный Он, и на этот раз не от русской Маши, а от дерптской Августы Ивановны, непосредственно с его баронской родины, и уже не гадание, а
игра, общеизвестная детская
игра с немножко фамильярным названием «Der schwarze Peter» [«Черный Петер» (нем.).].
Сначала, когда карт и играющих
было много, никакой
игры, собственно, не
было, вся она сводилась к круговой манипуляции карточным веером — и Петером, но когда, в постепенности судьбы и случая, стол от играющих и играющие от Черного Петера — очищались, и оставалось — двое, — о, тогда
игра только и начиналась, ибо тогда все дело
было в лице, в степени твердокаменности его.
О, какая чудесная, магическая, бестелесная
игра: души — с душою, руки — с рукою, лица — с лицом, всего — только не карты с картой. И, конечно, в этой
игре я, с младенчества воспитанная глотать раскаленные угли тайны, в этой
игре мастером
была — я.
Я в этой
игре оказалась его настоящей дочерью, то
есть страсть
игры, то
есть — тайны, оказывались во мне сильней страсти любви.
Чтобы все сказать:
игра в schwarze Peter
была то же самое, что встреча с тайно и жарко любимым — на людях: чем холоднее — тем горячее, чем дальше — тем ближе, чем чуждее — тем моее, чем нестерпимее — тем блаженнее.
Но так же трудно, если не еще трудней, как не просиять лицом от Шварцего Петера,
было не потемнеть лицом, когда в руке, вместо наверного его — вдруг — шестерка бубен, пара к уже имеющейся, уводящая меня из
игры и Черным Петером оставляющая — другого.
Может
быть, я эту
игру рассказала слишком бестелесно?
Ведь действия не
было, вся
игра была внутри.
В этой
игре, по ее бесплотности и страшности, действительно
было что-то адово, аидово.
Смысл этой
игры — глубок. Все карты — парные, он один — один, ибо его пара до
игры — сброшена. Всякая карта должна найти свою пару и с ней уйти, просто — сойти со сцены, как красавица или авантюристка, выходящая замуж, — со стола всех еще возможностей, всеможности, единоличных и, может
быть, исторических судеб — в тихую, никому уже не любопытную, не нужную и не страшную стопу отыгранных — парных карт. Предоставляя ему — весь стол, его — своей единственности.
А — может
быть — проще, может
быть, отрожденная поэтова сопоставительная — противопоставительная — страсть — и склад, та же
игра, в которую я в детстве так любила играть: черного и белого не покупайте, да и нет не говорите, только наоборот: только да — нет, черное — белое, я — все, Бог — Черт.
Неточные совпадения
— Ужли, братцы, всамделе такая
игра есть? — говорили они промеж себя, но так тихо, что даже Бородавкин, зорко следивший за направлением умов, и тот ничего не расслышал.
Права эти заключались в том, что отец ее, Клемантинки, кавалер де Бурбон,
был некогда где-то градоначальником и за фальшивую
игру в карты от должности той уволен.
Когда же совсем нечего
было делать, то
есть не предстояло надобности ни мелькать, ни заставать врасплох (в жизни самых расторопных администраторов встречаются такие тяжкие минуты), то он или издавал законы, или маршировал по кабинету, наблюдая за
игрой сапожного носка, или возобновлял в своей памяти военные сигналы.
Не успели глуповцы опомниться от вчерашних событий, как Палеологова, воспользовавшись тем, что помощник градоначальника с своими приспешниками засел в клубе в бостон, [Бостон — карточная
игра.] извлекла из ножон шпагу покойного винного пристава и,
напоив, для храбрости, троих солдат из местной инвалидной команды, вторглась в казначейство.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти слова матери. Они только
были огорчены тем, что прекращена их занимательная
игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают,
есть то самое, чем они живут.