Неточные совпадения
«Меланхолихой» звали какую-то бабу
в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век
в три погибели, или другой перестанет говорить своим
голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится
от нее без глаз или без челюсти — а все же
боль проходила, и мужик или баба работали опять.
Потом она растирала мне уши гусиным салом; было больно, но
от нее исходил освежающий, вкусный запах, и это уменьшало
боль. Я прижимался к ней, заглядывая
в глаза ее, онемевший
от волнения, и сквозь ее слова слышал негромкий, невеселый
голос бабушки:
И когда пришел настоящий час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце
болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подымать ее, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — а все рано ей пускаться
в дальний путь; а сестры с ней разговаривают, о том о сем расспрашивают, позадерживают; однако сердце ее не вытерпело: простилась дочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимыим, приняла
от него благословение родительское, простилась с сестрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою и, не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высокиих зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он ее не встречает, закричала она громким
голосом: «Где же ты мой добрый господин, мой верный друг?
Карл Иваныч ставил нас на колени лицом
в угол, и наказание состояло
в физической
боли, происходившей
от такого положения; St.-Jérôme, выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою, трагическим
голосом кричал: «A genoux, mauvais sujet!», приказывал становиться на колени лицом к себе и просить прощения. Наказание состояло
в унижении.
Тогда произошла грубая сцена. Петерсон разразилась безобразною бранью по адресу Шурочки. Она уже забыла о своих деланных улыбках и, вся
в пятнах, старалась перекричать музыку своим насморочным
голосом. Ромашов же краснел до настоящих слез
от своего бессилия и растерянности, и
от боли за оскорбляемую Шурочку, и оттого, что ему сквозь оглушительные звуки кадрили не удавалось вставить ни одного слова, а главное — потому, что на них уже начинали обращать внимание.