Неточные совпадения
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого,
а тогда почему было не сделать? ребенок
ведь не понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны,
а от любовника, —
а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: «слава богу, счастливо было, слава богу!», даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: «на здоровье, Матренушка,
ведь и ты много потрудилась», и после не то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика,
а легла спать, поцеловавши Верочку.
Марья Алексевна на другой же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших — одна материя стоила: на одно платье 40 руб., на другое 52 руб.,
а с оборками да лентами, да фасоном оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна мужу,
а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., —
ведь покупки тоже делались при ней, — но
ведь и на 100 руб. можно сделать два очень хорошие платья.
Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но больше всего радовалась тому, что мать, наконец, согласилась покупать ботинки ей у Королева:
ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные,
а королевские так удивительно сидят на ноге.
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что
ведь она страшно устала, что
ведь она даже не могла стоять перед зеркалом,
а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
— Ты наговорила столько вздора, Жюли, что не ему,
а тебе надобно посыпать пеплом голову, — сказал офицер: —
ведь та, которую ты назвала грузинкою, — это она и есть русская-то.
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала,
А Жюли и подавно не выдержала, —
ведь она не была так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость, что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
А ко всему этому прибавлялось, что
ведь Сторешников не смел показаться к Верочке в прежней роли,
а между тем так и тянет посмотреть на нее.
Перед Марьею Алексевною, Жюли, Верочкою Михаил Иваныч пасовал, но
ведь они были женщины с умом и характером;
а тут по части ума бой был равный, и если по характеру был небольшой перевес на стороне матери, то у сына была под ногами надежная почва; он до сих пор боялся матери по привычке, но они оба твердо помнили, что
ведь по настоящему-то, хозяйка-то не хозяйка,
а хозяинова мать, не больше, что хозяйкин сын не хозяйкин сын,
а хозяин.
А я ему, сестрица, сказал, что вы у нас красавица,
а он, сестрица, сказал: «ну, так что же?»,
а я, сестрица, сказал: да
ведь красавиц все любят,
а он сказал: «все глупые любят»,
а я сказал:
а разве вы их не любите?
а он сказал: «мне некогда».
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, —
ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал такие начала речей: «
А у сестрицы жених-то богатый!
Ведь вот Жорж Занд — такая добрая, благонравная, —
а у ней все это только мечты!
Если бы они это говорили, я бы знала, что умные и добрые люди так думают;
а то
ведь мне все казалось, что это только я так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто так не думает, никто этого в самом деле не ждет.
Лопухову кажется, что ты удивительная девушка, это так; но это не удивительно, что это ему кажется, —
ведь он полюбил тебя! И тут нет ничего удивительного, что полюбил: тебя можно полюбить:
а если полюбил, так ему так и должно казаться.
— Так и следует, Дмитрий Сергеич, покуда еще не получила наследства,
а то
ведь от женихов отбою не будет.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде;
ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут,
а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «
а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму,
а доставьте им эту возможность, то, пожалуй,
ведь они и воспользуются ею».
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что
ведь и вообще нет ни одного человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты,
а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
А впрочем, не показывает ли это проницательному сорту читателей (большинству записных литературных людей показывает —
ведь оно состоит из проницательнейших господ), не показывает ли это, говорю я, что Кирсанов и Лопухов были люди сухие, без эстетической жилки?
Ведь англичанка не похожа на француженку, немка на русскую,
а у ней и меняется лицо, и все одно лицо, — какая странная!
— Нет, довольно, мсье Лопухов, или я расчувствуюсь,
а в мои лета, —
ведь мне под 40, — было бы смешно показать, что я до сих пор не могу равнодушно слушать о семейном тиранстве, от которого сама терпела в молодости.
— Конечно, мсье Лопухов, конечно, богатый; вот это-то меня и смутило.
Ведь в таком случае мать не может быть примирена ничем.
А вы знаете права родителей! В этом случае они воспользуются ими вполне. Они начнут процесс и поведут его до конца.
С амурных дел они, или так встречались? Как бы с амурных дел, он бы был веселый.
А ежели бы в амурных делах они поссорились, по ее несоответствию на его желание, тогда бы, точно, он был сердитый, только тогда они
ведь поссорились бы, — не стал бы ее провожать. И опять она прошла прямо в свою комнату и на него не поглядела,
а ссоры незаметно, — нет, видно, так встретились.
А черт их знает, надо глядеть в оба.
— Приятно беседовать с таким человеком, особенно, когда, услышав, что Матрена вернулась, сбегаешь на кухню, сказав, что идешь в свою спальную за носовым платком, и увидишь, что вина куплено на 12 р. 50 коп., —
ведь только третью долю выпьем за обедом, — и кондитерский пирог в 1 р. 50 коп., — ну, это, можно сказать, брошенные деньги, на пирог-то! но все же останется и пирог: можно будет кумам подать вместо варенья, все же не в убыток,
а в сбереженье.
Да
ведь это один, самый коротенький миг;
а зато перед этим — воздух будто самая мягкая перина, — расступается так легко, нежно… Нет, это хорошо…
«Зачем это люди успокаивают? Вовсе не нужно успокаивать. Разве можно успокаивать, когда нельзя помочь?
Ведь вот он умный,
а тоже так сделал. Зачем это он сделал? Это не нужно.
— Милый мой, и я тогда же подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на волю, мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду из подвала, теперь мне будет не так душно в нем, теперь
ведь я уж знаю, что выйду из него.
А как же я уйду из него, мой милый?
— Прекрасно. Но
ведь за чаем я еще не знал этого,
а войти в твою комнату не могу. Как же я спрошу?
Ни у кого не следует целовать руки, это правда, но
ведь я не об этом говорила, не вообще,
а только о том, что не надобно мужчинам целовать рук у женщин.
— Что ж, это хорошо. В гувернантках
ведь тяжело.
А я, брат, теперь с зрительным нервом покончил и принимаюсь за следующую пару.
А ты на чем остановился?
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как было с самого же начала не вспомнить о Мецалове?
А отчасти и несправедливо:
ведь не привычно было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
— Как же с этим быть?
Ведь хотелось бы… то, что вы теперь делаете, сделал и я год назад, да стал неволен в себе, как и вы будете.
А совестно: надо бы помочь вам. Да, когда есть жена, оно и страшновато идти без оглядки.
— Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак делают сумасшедшие.
А теперь не скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее моего обдумал.
А и не обдумывал, так
ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли — не знаю; но, по крайней мере, сам не стану делать той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
— За то, что они нежные, — сказала Верочка, подавая руку Кирсанову, и, все еще продолжая улыбаться, задумалась: —
а сумею ли я любить его, как вы?
Ведь вы его очень любите?
При таком устройстве были в готовности средства к жизни на три, пожалуй, даже на четыре месяца;
ведь на чай 10 рублей в месяц довольно?
а в четыре месяца Лопухов надеялся найти уроки, какую-нибудь литературную работу, занятия в какой-нибудь купеческой конторе, — все равно.
—
А то, Марья Алексевна, теперь же и с вами буду говорить; только
ведь о деле надобно говорить спокойно.
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее слушать, пока он доскажет то, что начнет,
а ее речь будет впереди, и начал говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том, что развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым — дело пропащее, как вы сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно,
а впрочем, как хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да что, и огорчаться-то не из чего, потому что
ведь Верочка никогда не хотела идти за Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное, как вы и сами видели, Марья Алексевна,
а девушку, во всяком случае, надобно отдавать замуж,
а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и свадьба, сама по себе, много денег стоит,
а главное, приданое; стало быть, еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что она вышла замуж без всяких убытков для вас!
— Ну, мой друг, у нас был уговор, чтоб я не целовал твоих рук, да
ведь то говорилось вообще,
а на такой случай уговора не было. Давайте руку, Вера Павловна.
Невеста своих женихов, сестра своих сестер берет Верочку за руку, — Верочка, я хотела всегда быть доброй с тобой,
ведь ты добрая,
а я такова, каков сам человек, с которым я говорю. Но ты теперь грустная, — видишь, и я грустная; посмотри, хороша ли я грустная?
Видишь, твоей матери было нужно, чтобы ты была образованная:
ведь она брала у тебя деньги, которые ты получала за уроки;
ведь она хотела, чтоб ее дочь поймала богатого зятя ей,
а для этого ей было нужно, чтобы ты была образованная.
Одни мешают мне:
ведь я хочу, чтобы люди стали людьми,
а они хотят, чтобы люди были куклами.
— Они будут играть в другие куклы, только уж в безвредные куклы. Но
ведь у них не будет таких детей, как они:
ведь у меня все люди будут людьми; и их детей я выучу быть не куклами,
а людьми.
Поэтому, если бы мне недоставало денег, он занялся бы такими делами, которые выгоднее нынешних его занятий,
а он сумел бы найти, потому что он человек умный и оборотливый, —
ведь вы его несколько знаете.
Ведь ваши деньги,
а не мои, стало быть, вам надобно и смотреть за ними.
Прежде всего увидели, что если девушка пропускала без работы несколько дней по болезни или другим уважительным причинам, то нехорошо за это уменьшать ее долю из прибыли, которая
ведь приобретена не собственно этими днями,
а всем ходом работ и общим состоянием мастерской.
Знала Вера Павловна, что это гадкое поветрие еще неотвратимо носится по городам и селам и хватает жертвы даже из самых заботливых рук; — но
ведь это еще плохое утешение, когда знаешь только, что «я в твоей беде не виновата, и ты, мой друг, в ней не виновата»; все-таки каждая из этих обыкновенных историй приносила Вере Павловне много огорчения,
а еще гораздо больше дела: иногда нужно бывало искать, чтобы помочь; чаще искать не было нужды, надобно было только помогать: успокоить, восстановлять бодрость, восстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — как перестанешь, так и не о чем будет плакать».
А если и бывали иногда в нем тяжелые нарушения от огорчений, за них вознаграждали и особенные радостные случаи, которые встречались чаще огорчений: вот удалось очень хорошо пристроить маленьких сестру или брата той — другой девушки; на третий год, две девушки выдержали экзамен на домашних учительниц, —
ведь это было какое счастье для них!
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она любит нежиться, и немножко будто дремлет, и не дремлет,
а думает, что надобно сделать; и так полежит, не дремлет, и не думает — нет, думает: «как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, — нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две их,
ведь это уже четвертый год замужества, — муж, то есть «миленький», говорит: «Верочка, проснулась?» — «Да, миленький».
Вера Павловна, — теперь она уже окончательно Вера Павловна до следующего утра, — хлопочет по хозяйству:
ведь у ней одна служанка, молоденькая девочка, которую надобно учить всему;
а только выучишь, надобно приучать новую к порядку: служанки не держатся у Веры Павловны, все выходят замуж — полгода, немного больше, смотришь, Вера Павловна уж и шьет себе какую-нибудь пелеринку или рукавчики, готовясь быть посаженною матерью; тут уж нельзя отказаться, — «как же, Вера Павловна,
ведь вы сами все устроили, некому быть, кроме вас».
— «Да
ведь я сам медик, и сам сумею лечиться, если понадобится;
а теперь пока еще не нужно», — отговаривался Дмитрий Сергеич.