Неточные совпадения
На тебя нельзя положиться, что ты с первых страниц
можешь различить,
будет ли содержание повести стоить того, чтобы прочесть ее, у тебя плохое чутье, оно нуждается в пособии,
а пособий этих два: или имя автора, или эффектность манеры.
— Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите,
а я не останусь. Я вам скажу после, почему. — Маменька, — это уж
было сказано вслух: — у меня очень разболелась голова: Я не
могу сидеть здесь. Прошу вас!
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не
могла стоять перед зеркалом,
а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором
была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой
были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное,
а, как вы говорите, кровь со сливками, то
есть кушанье, которое
могут брать в рот только ваши эскимосы!
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду,
а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся.
А я вчера так и заснула у тебя в комнате,
может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде
была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
— Да,
могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа
будет в такой дом; только учительница-то моя не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия,
а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: — не знаю, в силах ли
будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой,
можешь ты выйти, или нет?
Этого не
могли бы не заметить и плохие глаза,
а у Жюли
были глаза чуть ли не позорче, чем у самой Марьи Алексевны. Француженка начала прямо...
Может быть, Верочка в своем смятении ничего не поймет и согласится посидеть в незнакомой компании,
а если и сейчас уйдет, — ничего, это извинят, потому что она только вступила на поприще авантюристки и, натурально, совестится на первых порах.
— Это по — твоему принято?
быть может, по — твоему также принято: сыновьям хороших фамилий жениться бог знает на ком,
а матерям соглашаться на это?
— Maman, будемте рассуждать хладнокровно. Раньше или позже жениться надобно,
а женатому человеку нужно больше расходов, чем холостому. Я бы
мог, пожалуй, жениться на такой, что все доходы с дома понадобились бы на мое хозяйство.
А она
будет почтительною дочерью, и мы
могли бы жить с вами, как до сих пор.
Обстоятельства
были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч,
а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и
мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл
был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке, как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (
а чорт ее знает, что у ней на уме,
может быть, и это!), то действительно уже
будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
А ты заснешь так тихо, как ребенок, и не
будут ни смущать, ни волновать тебя никакие сны, — разве приснятся веселые детские игры, фанты, горелки или,
может быть, танцы, только тоже веселые, беззаботные.
— Это
было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны
был не «учитель»,
а «Дмитрий Сергеич»; —
а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство
может впоследствии пригодиться, когда
будет богат, шельма»; это
был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны,
а кроме общего,
был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны,
мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут,
а таким ему и надобно
быть по его обстоятельствам, что не
быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, —
было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Если бы, например, он стал объяснять, что такое «выгода», о которой он толкует с Верочкою,
быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов не объяснял этого Марье Алексевне,
а в разговоре с Верочкою также не
было такого объяснения, потому что Верочка знала, каков смысл этого слова в тех книгах, по поводу которых они вели свой разговор.
Сострадательные люди, не оправдывающие его,
могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая
была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного человека, который
был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни
были, все-таки материалисты,
а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
— Нет, довольно, мсье Лопухов, или я расчувствуюсь,
а в мои лета, — ведь мне под 40, —
было бы смешно показать, что я до сих пор не
могу равнодушно слушать о семейном тиранстве, от которого сама терпела в молодости.
— Конечно, мсье Лопухов, конечно, богатый; вот это-то меня и смутило. Ведь в таком случае мать не
может быть примирена ничем.
А вы знаете права родителей! В этом случае они воспользуются ими вполне. Они начнут процесс и поведут его до конца.
— Простите меня, Вера Павловна, — сказал Лопухов, входя в ее комнату, — как тихо он говорит, и голос дрожит,
а за обедом кричал, — и не «друг мой»,
а «Вера Павловна»: — простите меня, что я
был дерзок. Вы знаете, что я говорил: да, жену и мужа не
могут разлучить. Тогда вы свободны.
— Прекрасно. Приходит ко мне знакомый и говорит, что в два часа
будет у меня другой знакомый;
а я в час ухожу по делам; я
могу попросить тебя передать этому знакомому, который зайдет в два часа, ответ, какой ему нужен, —
могу я просить тебя об этом, если ты думаешь оставаться дома?
Это, мой милый, должно бы
быть очень обидно для женщин; это значит, что их не считают такими же людьми, думают, что мужчина не
может унизить своего достоинства перед женщиною, что она настолько ниже его, что, сколько он ни унижайся перед нею, он все не ровный ей,
а гораздо выше ее.
— Вот какое и вот какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными,
а если они начнут дело? вам
может быть беда, да и наверное
будет; но… Никакого «но» не
мог отыскать в своей голове Лопухов: как, в самом деле, убеждать человека, чтобы он за нас клал шею в петлю!
Но это
были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для практики,
а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений наедине и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я вот что
могла (или, смотря по полу лица:
мог) сделать и хотела (хотел), да по своей доброте пожалела (пожалел).
Вы сердитесь и не
можете говорить спокойно, так мы поговорим одни, с Павлом Константинычем,
а вы, Марья Алексевна, пришлите Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь», и, говоря это, уже вел Павла Константиныча из зала в его кабинет,
а говорил так громко, что перекричать его не
было возможности,
а потому и пришлось остановиться в своей речи.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она
была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну,
а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать,
была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать,
может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны,
а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор
был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это,
быть может,
было бы еще тяжело для материнского сердца,
а что вот Марья Алексевна
будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало
быть, тогда она
будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Вся ваша прежняя жизнь привела вас к заключению, что люди делятся на два разряда — дураков и плутов: «кто не дурак, тот плут, непременно плут, думали вы,
а не плутом
может быть только дурак».
Я рад
был бы стереть вас с лица земли, но я уважаю вас: вы не портите никакого дела; теперь вы занимаетесь дурными делами, потому что так требует ваша обстановка, но дать вам другую обстановку, и вы с удовольствием станете безвредны, даже полезны, потому что без денежного расчета вы не хотите делать зла,
а если вам выгодно, то
можете делать что угодно, — стало
быть, даже и действовать честно и благородно, если так
будет нужно.
Но пока это средство не применено, эта грязь остается фантастическою, то
есть гнилою,
а на ней не
может быть хорошей растительности; между тем как очень натурально, что на грязи реальной являются хорошие растения, так как она грязь здоровая.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший,
быть может, не хуже и не глупее нас,
а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я
могу про вас сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки.
А вы про меня не скажете, чтобы я
была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня мысли. Если вам представится что-нибудь странно в них, так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько,
а не скажете с первого же раза, что у меня мысли пустые, потому что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую. Вот какие мои мысли.
А Вера Павловна чувствовала едва ли не самую приятную из всех своих радостей от мастерской, когда объясняла кому-нибудь, что весь этот порядок устроен и держится самими девушками; этими объяснениями она старалась убедить саму себя в том, что ей хотелось думать: что мастерская
могла бы идти без нее, что
могут явиться совершенно самостоятельно другие такие же мастерские и даже почему же нет? вот
было бы хорошо! — это
было бы лучше всего! — даже без всякого руководства со стороны кого-нибудь не из разряда швей,
а исключительно мыслью и уменьем самих швей: это
была самая любимая мечта Веры Павловны.
А когда мужчины вздумали бегать взапуски, прыгать через канаву, то три мыслителя отличились самыми усердными состязателями мужественных упражнений: офицер получил первенство в прыганье через канаву, Дмитрий Сергеич, человек очень сильный, вошел в большой азарт, когда офицер поборол его: он надеялся
быть первым на этом поприще после ригориста, который очень удобно поднимал на воздухе и клал на землю офицера и Дмитрия Сергеича вместе, это не вводило в амбицию ни Дмитрия Сергеича, ни офицера: ригорист
был признанный атлет, но Дмитрию Сергеичу никак не хотелось оставить на себе того афронта, что не
может побороть офицера; пять раз он схватывался с ним, и все пять раз офицер низлагал его, хотя не без труда.
— Дмитрий ничего, хорош: еще дня три — четыре
будет тяжеловато, но не тяжеле вчерашнего,
а потом станет уж и поправляться. Но о вас, Вера Павловна, я хочу поговорить с вами серьезно. Вы дурно делаете: зачем не спать по ночам? Ему совершенно не нужна сиделка, да и я не нужен.
А себе вы
можете повредить, и совершенно без надобности. Ведь у вас и теперь нервы уж довольно расстроены.
Что ж это, в самом деле? да, как будто не нужно?. «как будто»,
а кто знает? нет, нельзя оставить «миленького» одного, мало ли что
может случиться? да, наконец,
пить захочет,
может быть, чаю захочет, ведь он деликатный, будить не станет, значит, и нельзя не сидеть подле него.
Но через четыре дня
было уже очевидно для нее, что больной почти перестал
быть больным, улики ее скептицизму
были слишком ясны: в этот вечер они втроем играли в карты, Лопухов уже полулежал,
а не лежал, и говорил очень хорошим голосом. Кирсанов
мог прекратить свои сонные дежурства и объявил об этом.
Шесть лет тому назад этих людей не видели; три года тому назад презирали; теперь… но все равно, что думают о них теперь; через несколько лет, очень немного лет, к ним
будут взывать: «спасите нас!», и что
будут они говорить
будет исполняться всеми; еще немного лет,
быть может, и не лет,
а месяцев, и станут их проклинать, и они
будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые.
Служители судили иначе: «Ну, этого Кирсанов берет в свою палату, — значит, труден», говорили они между собою,
а потом больному: «
Будь благонадежен: против этого лекаря редкая болезнь
может устоять, мастер: и как
есть, отец».
А теперь опасность
была больше, чем тогда: в эти три года Вера Павловна, конечно, много развилась нравственно; тогда она
была наполовину еще ребенок, теперь уже не то; чувство, ею внушаемое, уже не
могло походить на шутливую привязанность к девочке, которую любишь и над которой улыбаешься в одно и то же время.
— Конечно, за Максимову и Шеину, которые знали, что со мною
было прежде, я
была уверена, что они не станут рассказывать.
А все-таки, я думала, что
могло как-нибудь со стороны дойти до вас или до других. Ах, как я рада, что они ничего не знают!
А вам все-таки скажу, чтобы вы знали, что какой он добрый. Я
была очень дурная девушка, Вера Павловна.
И точно: от вина лицо портится, и это не
могло вдруг пройти,
а тогда уж прошло, и цвет лица у меня стал нежный, и глаза стали яснее; и опять то, что я от прежнего обращения отвыкла, стала говорить скромно, знаете, мысли у меня скоро стали скромные, когда я перестала
пить,
а в словах я еще путалась и держала себя иногда в забывчивости, по прежнему неряшеству;
а к этому времени я уж попривыкла и держать себя, и говорить скромнее.
«
А не знаете ли вы чего-нибудь поподробнее о жизни самой г-жи Бичер-Стоу, роман которой мы все знаем по вашим рассказам?», — говорит одна из взрослых собеседниц; нет, Кирсанов теперь не знает, но узнает, это ему самому любопытно,
а теперь он
может пока рассказать кое-что о Говарде, который
был почти такой же человек, как г-жа Бичер-Стоу.
Так прошел месяц,
может быть, несколько и побольше, и если бы кто сосчитал, тот нашел бы, что в этот месяц ни на волос не уменьшилась его короткость с Лопуховыми, но вчетверо уменьшилось время, которое проводит он у них,
а в этом времени наполовину уменьшилась пропорция времени, которое проводит он с Верою Павловною. Еще какой-нибудь месяц, и при всей неизменности дружбы, друзья
будут мало видеться, — и дело
будет в шляпе.
А теперь, покончив свое (как эгоист, всегда прежде всего думающий о себе, и о других лишь тогда, когда уже нечего думать о себе), он
мог приняться и за чужое, то
есть за ее раздумье.
А что, мы с тобою никогда не целовались,
может быть, теперь и
есть у тебя охота?
Даже и эти глаза не
могли увидеть ничего, но гостья шептала: нельзя ли увидеть тут вот это, хотя тут этого и вовсе нет, как я сама вижу,
а все-таки попробуем посмотреть; и глаза всматривались, и хоть ничего не видели, но и того, что всматривались глаза, уже
было довольно, чтобы глаза заметили: тут что-то не так.
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления слов и поступков Кирсанова, на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не
были видимы,
а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась мысль: такой человек не
мог удалиться из — за мелочного самолюбия, которого в нем решительно нет; и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины жизни в сознание мысль: почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?
Он гладил ее волосы, целовал ее голову, пожимал ее руку. Она долго не
могла остановиться от судорожных рыданий, но постепенно успокоивалась.
А он уже давно
был приготовлен к этому признанию, потому и принял его хладнокровно,
а, впрочем, ведь ей не видно
было его лица.
С четверть часа,
а,
может быть, и побольше, Лопухов стоял перед столом, рассматривая там, внизу, ручку кресел. Оно, хоть удар
был и предвиденный,
а все-таки больно; хоть и обдумано, и решено вперед все, что и как надобно сделать после такого письма или восклицания,
а все-таки не вдруг соберешься с мыслями. Но собрался же наконец. Пошел в кухню объясняться с Машею...
— Разумеется, она и сама не знала, слушает она, или не слушает: она
могла бы только сказать, что как бы там ни
было, слушает или не слушает, но что-то слышит, только не до того ей, чтобы понимать, что это ей слышно; однако же, все-таки слышно, и все-таки расслушивается, что дело идет о чем-то другом, не имеющем никакой связи с письмом, и постепенно она стала слушать, потому что тянет к этому: нервы хотят заняться чем-нибудь, не письмом, и хоть долго ничего не
могла понять, но все-таки успокоивалась холодным и довольным тоном голоса мужа;
а потом стала даже и понимать.