Неточные совпадения
— Ну,
Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла, что мать
говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану
говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
Марья Алексевна так и велела: немножко пропой, а потом заговори. — Вот, Верочка и
говорит, только, к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но
Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак и есть, он только и умеет хлопать глазами. А нам таких-то и надо. Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
— Ну, молодец девка моя
Вера, —
говорила мужу Марья Алексевна, удивленная таким быстрым оборотом дела: — гляди — ко, как она забрала молодца-то в руки! А я думала, думала, не знала, как и ум приложить! думала, много хлопот мне будет опять его заманить, думала, испорчено все дело, а она, моя голубушка, не портила, а к доброму концу вела, — знала, как надо поступать. Ну, хитра, нечего сказать.
— Что ты
говоришь,
Вера? — закричал Павел Константиныч; дело было так ясно, что и он мог кричать, не осведомившись у жены, как ему поступать.
—
Вера, ты с ума сошла, —
говорила Марья Алексевна задыхающимся голосом.
— Мы все
говорили обо мне, — начал Лопухов: — а ведь это очень нелюбезно с моей стороны, что я все
говорил о себе. Теперь я хочу быть любезным, —
говорить о вас!
Вера Павловна. Знаете, я был о вас еще гораздо худшего мнения, чем вы обо мне. А теперь… ну, да это после. Но все-таки, я не умею отвечать себе на одно. Отвечайте вы мне. Скоро будет ваша свадьба?
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с
Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он
говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не
говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
—
Вера Павловна, нечего
говорить о моем времени, когда я ваш друг.
— Конечно; но, по его замечанию,
Вера Павловна скоро решится на замужество; она ему ничего не
говорила, только ведь у него глаза-то есть.
— Да,
Вера Павловна, разумеется, да.
Говорите же «да».
— Простите меня,
Вера Павловна, — сказал Лопухов, входя в ее комнату, — как тихо он
говорит, и голос дрожит, а за обедом кричал, — и не «друг мой», а «
Вера Павловна»: — простите меня, что я был дерзок. Вы знаете, что я
говорил: да, жену и мужа не могут разлучить. Тогда вы свободны.
— Хорошо,
Вера Павловна, я начну
говорить вам грубости, если вам это приятнее. В вашей натуре,
Вера Павловна, так мало женственности, что, вероятно, вы выскажете совершенно мужские мысли.
Вы выходите в нейтральную комнату и
говорите: «
Вера Павловна!» Я отвечаю из своей комнаты: «что вам угодно, Дмитрий Сергеич?» Вы
говорите: «я ухожу; без меня зайдет ко мне господин А. (вы называете фамилию вашего знакомого).
— Данилыч, а ведь я ее спросила про ихнее заведенье. Вы,
говорю, не рассердитесь, что я вас спрошу: вы какой
веры будете? — Обыкновенно какой, русской,
говорит. — А супружник ваш? — Тоже,
говорит, русской. — А секты никакой не изволите содержать? — Никакой,
говорит: а вам почему так вздумалось? — Да вот почему, сударыня, барыней ли, барышней ли, не знаю, как вас назвать: вы с муженьком-то живете ли? — засмеялась; живем,
говорит.
Начались расспросы о том, как она вышла замуж. Жюли была в восторге, обнимала ее, целовала, плакала. Когда пароксизм прошел,
Вера Павловна стала
говорить о цели своего визита.
Выехав на свою дорогу, Жюли пустилась болтать о похождениях Адели и других: теперь m-lle Розальская уже дама, следовательно, Жюли не считала нужным сдерживаться; сначала она
говорила рассудительно, потом увлекалась, увлекалась, и стала описывать кутежи с восторгом, и пошла, и пошла;
Вера Павловна сконфузилась, Жюли ничего не замечала...
Вера Павловна подходит к ним и
говорит...
—
Вера Павловна, вы образованная дама, вы такая чистая и благородная, —
говорит Марья Алексевна, и голос ее дрожит от злобы, — вы такая добрая… как же мне, грубой и злой пьянице, разговаривать с вами?
Видите,
Вера Павловна, я выучилась
говорить по — вашему, по — ученому.
Но когда кончился месяц,
Вера Павловна пришла в мастерскую с какою-то счетною книгою, попросила своих швей прекратить работу и послушать, что она будет
говорить.
Швеи несколько времени не могли опомниться от удивления, потом начали благодарить.
Вера Павловна дала им довольно
поговорить о их благодарности за полученные деньги, чтобы не обидеть отказом слушать, похожим на равнодушие к их мнению и расположению; потом продолжала...
Долгие разговоры были возбуждены этими необыкновенными словами. Но доверие было уже приобретено
Верою Павловною; да и
говорила она просто, не заходя далеко вперед, не рисуя никаких особенно заманчивых перспектив, которые после минутного восторга рождают недоверие. Потому девушки не сочли ее помешанною, а только и было нужно, чтобы не сочли помешанною. Дело пошло понемногу.
Я пропускаю множество подробностей, потому что не описываю мастерскую, а только
говорю о ней лишь в той степени, в какой это нужно для обрисовки деятельности
Веры Павловны. Если я упоминаю о некоторых частностях, то единственно затем, чтобы видно было, как поступала
Вера Павловна, как она вела дело шаг за шагом, и терпеливо, и неутомимо, и как твердо выдерживала свое правило: не распоряжаться ничем, а только советовать, объяснять, предлагать свое содействие, помогать исполнению решенного ее компаниею.
Вера Павловна, проснувшись, долго нежится в постели; она любит нежиться, и немножко будто дремлет, и не дремлет, а думает, что надобно сделать; и так полежит, не дремлет, и не думает — нет, думает: «как тепло, мягко, хорошо, славно нежиться поутру»; так и нежится, пока из нейтральной комнаты, — нет, надобно сказать: одной из нейтральных комнат, теперь уже две их, ведь это уже четвертый год замужества, — муж, то есть «миленький»,
говорит: «Верочка, проснулась?» — «Да, миленький».
Но
Вера Павловна была неотступна, и он написал записку Кирсанову,
говорил в ней, что болезнь пустая и что он просит его только в угождение жене.
— Дмитрий ничего, хорош: еще дня три — четыре будет тяжеловато, но не тяжеле вчерашнего, а потом станет уж и поправляться. Но о вас,
Вера Павловна, я хочу
поговорить с вами серьезно. Вы дурно делаете: зачем не спать по ночам? Ему совершенно не нужна сиделка, да и я не нужен. А себе вы можете повредить, и совершенно без надобности. Ведь у вас и теперь нервы уж довольно расстроены.
Долго он урезонивал
Веру Павловну, но без всякого толку. «Никак» и «ни за что», и «я сама рада бы, да не могу», т. е. спать по ночам и оставлять мужа без караула. Наконец, она сказала: — «да ведь все, что вы мне
говорите, он мне уже
говорил, и много раз, ведь вы знаете. Конечно, я скорее бы послушалась его, чем вас, — значит, не могу».
Проницательный читатель, — я объясняюсь только с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я с нею не объясняюсь,
говорю это раз — навсегда; есть и между читателями немало людей не глупых: с этими читателями я тоже не объясняюсь; но большинство читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные, с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный читатель
говорит: я понимаю, к чему идет дело; в жизни
Веры Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в
Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
Он, после долгих отнекиваний, начал
говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к Лопухову и к
Вере Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, — что хуже всего, — не было, впрочем, никакого намека в его высокопарности.
Лопухов возвратился домой даже опечаленный: горько было увидеть такую сторону в человеке, которого он так любил. На расспросы
Веры Павловны, что он узнал, он отвечал грустно, что лучше об этом не
говорить, что Кирсанов
говорил неприятный вздор, что он, вероятно, болен.
Через три — четыре дня Кирсанов, должно быть, опомнился, увидел дикую пошлость своих выходок; пришел к Лопуховым, был как следует, потом стал
говорить, что он был пошл; из слов
Веры Павловны он заметил, что она не слышала от мужа его глупостей, искренно благодарил Лопухова за эту скромность, стал сам, в наказание себе, рассказывать все
Вере Павловне, расчувствовался, извинялся,
говорил, что был болен, и опять выходило как-то дрянно.
— Сашенька, друг мой, как я рада, что встретила тебя! — девушка все целовала его, и смеялась, и плакала. Опомнившись от радости, она сказала: — нет,
Вера Павловна, о делах уж не буду
говорить теперь. Не могу расстаться с ним. Пойдем, Сашенька, в мою комнату.
— Я хочу
поговорить с вами о том, что вы вчера видели,
Вера Павловна, — сказала она, — она несколько времени затруднялась, как ей продолжать: — мне не хотелось бы, чтобы вы дурно подумали о нем,
Вера Павловна.
— Нет,
Вера Павловна, у меня другое чувство. Я вам хочу сказать, какой он добрый; мне хочется, чтобы кто-нибудь знал, как я ему обязана, а кому сказать кроме вас? Мне это будет облегчение. Какую жизнь я вела, об этом, разумеется, нечего
говорить, — она у всех таких бедных одинакая. Я хочу сказать только о том, как я с ним познакомилась. Об нем так приятно
говорить мне; и ведь я переезжаю к нему жить, — надобно же вам знать, почему я бросаю мастерскую.
— Я ходила по Невскому,
Вера Павловна; только еще вышла, было еще рано; идет студент, я привязалась к нему. Он ничего не сказал а перешел на другую сторону улицы. Смотрит, я опять подбегаю к нему, схватила его за руку. «Нет, я
говорю, не отстану от вас, вы такой хорошенький». «А я вас прошу об этом, оставьте меня», он
говорит. «Нет, пойдемте со мной». «Незачем». «Ну, так я с вами пойду. Вы куда идете? Я уж от вас ни за что не отстану». — Ведь я была такая бесстыдная, хуже других.
То, знаете, кровь кипит, тревожно что-то, и в сладком чувстве есть как будто какое-то мученье, так что даже тяжело это, хотя нечего и
говорить, какое это блаженство, что за такую минуту можно, кажется, жизнью пожертвовать, — да и жертвуют,
Вера Павловна; значит, большое блаженство, а все не то, совсем не то.
Нет, я уж пойду,
Вера Павловна, больше и
говорить ни о чем нельзя.
Прошло месяца четыре. Заботы о Крюковой, потом воспоминания о ней обманули Кирсанова: ему казалось, что теперь он безопасен от мыслей о
Вере Павловне: он не избегал ее, когда она, навещая Крюкову, встречалась и
говорила с ним, «потом, когда она старалась развлечь его. Пока он грустит, оно и точно, в его сознательных чувствах к
Вере Павловне не было ничего, кроме дружеской признательности за ее участие.
Рука новой гостьи дотрагивается до страницы; под рукою выступают новые строки, которых не было прежде. «Читай»,
говорит гостья. У
Веры Павловны сжимается сердце, она еще не смотрела на эти строки, не знает, что тут написано; но у ней сжимается сердце. Она не хочет читать новых строк.
— Нет, ты не все читаешь. А это что? —
говорит гостья, и опять сквозь нераскрывающийся полог является дивная рука, опять касается страницы, и опять выступают на странице новые слова, и опять против воли читает
Вера Павловна новые слова: «Зачем мой миленький не провожает нас чаще?»
«16 августа», то есть, на другой день после прогулки на острова, ведь она была именно 15–го, думает
Вера Павловна: «миленький все время гулянья
говорил с этим Рахметовым, или, как они в шутку зовут его, ригористом, и с другими его товарищами.
— Будто только? —
говорит гостья, и опять под рукою гостьи выступают новые слова, и опять против воли читает их
Вера Павловна...
Я в своей комнате перед обедом все думала, что лучше умереть, чем жить, как я живу теперь, и вдруг, за обедом, Д.
говорит: «
Вера Павловна, пьем за здоровье моей невесты и вашего жениха».
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на
Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно
говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
— Со мною нельзя так
говорить, —
Вера Павловна встала, — я не позволю
говорить с собою темными словами. Осмелься сказать, что ты хотел сказать!
Когда
Вера Павловна на другой день вышла из своей комнаты, муж и Маша уже набивали вещами два чемодана. И все время Маша была тут безотлучно: Лопухов давал ей столько вещей завертывать, складывать, перекладывать, что куда управиться Маше. «Верочка, помоги нам и ты». И чай пили тут все трое, разбирая и укладывая вещи. Только что начала было опомниваться
Вера Павловна, а уж муж
говорит: «половина 11–го; пора ехать на железную дорогу».
Генеалогия главных лиц моего рассказа:
Веры Павловны Кирсанова и Лопухова не восходит, по правде
говоря, дальше дедушек с бабушками, и разве с большими натяжками можно приставить сверху еще какую-нибудь прабабушку (прадедушка уже неизбежно покрыт мраком забвения, известно только, что он был муж прабабушки и что его звали Кирилом, потому что дедушка был Герасим Кирилыч).
Рахметов просидит вечер,
поговорит с
Верою Павловною; я не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро увидишь, что если бы я не хотел передать тебе этого разговора, то очень легко было бы и не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе
говорю, что когда Рахметов,
поговорив с
Верою Павловною, уйдет, то уже и совсем он уйдет из этого рассказа, и что не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в моем романе.
— Ах! — вскрикнула
Вера Павловна: — я не то сказала, зачем? — Да, вы сказали только, что согласны слушать меня. Но уже все равно. Надобно же было когда-нибудь сжечь. —
Говоря эти слова, Рахметов сел. — И притом осталась копия с записки. Теперь,
Вера Павловна, я вам выражу свое мнение о деле. Я начну с вас. Вы уезжаете. Почему?
— Нет,
Вера Павловна, если бы вам не нужно было слушать этого, я бы не стал
говорить.