Неточные совпадения
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту не стреляются, — следовательно, не застрелился. — Но к вечеру прислуга гостиницы
была позвана в часть
смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, — все признали, что фуражка та самая, которая
была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
Молодой человек взял письмо; и он побледнел, и у него задрожали руки, и он долго
смотрел на письмо, хотя оно
было не велико, всего-то слов десятка два...
Марья Алексевна гордо
посматривала на лакеев: «Глядите, хамы, каковы кавалеры, — а вот этот моим зятем
будет!
— Счастлив твой бог! — однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только раз, и то слегка. — Ну, пальцем не трону, только завтра чтоб
была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать.
Смотри, если увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор… не спущу. Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать
будет, так хоть дам себя знать.
Странен показался Верочке голос матери: он в самом деле
был мягок и добр, — этого никогда не бывало. Она с недоумением
посмотрела на мать. Щеки Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.
— Жюли,
будь хладнокровнее. Это невозможно. Не он, так другой, все равно. Да вот,
посмотри, Жан уже думает отбить ее у него, а таких Жанов тысячи, ты знаешь. От всех не убережешь, когда мать хочет торговать дочерью. Лбом стену не прошибешь, говорим мы, русские. Мы умный народ, Жюли. Видишь, как спокойно я живу, приняв этот наш русский принцип.
Все это
было прекрасно, но Марья Алексевна
смотрела все зорче и подозрительнее.
Как величественно сидит она, как строго
смотрит! едва наклонила голову в ответ на его поклон. «Очень рада вас видеть, прошу садиться». — Ни один мускул не пошевелился в ее лице.
Будет сильная головомойка, — ничего, ругай, только спаси.
— Но если так, я прошу у вас одной пощады: вы теперь еще слишком живо чувствуете, как я оскорбил вас… не давайте мне теперь ответа, оставьте мне время заслужить ваше прощение! Я кажусь вам низок, подл, но
посмотрите,
быть может, я исправлюсь, я употреблю все силы на то, чтоб исправиться! Помогите мне, не отталкивайте меня теперь, дайте мне время, я
буду во всем слушаться вас! Вы увидите, как я покорен;
быть может, вы увидите во мне и что-нибудь хорошее, дайте мне время.
О, это хитрая штука! — и точно: недели через две Анна Петровна зашла сама, под предлогом
посмотреть новую отделку новой квартиры,
была холодна, язвительно любезна...
И она
посмотрела на вошедшего учителя. Студент
был уже не юноша, человек среднего роста или несколько повыше среднего, с темными каштановыми волосами, с правильными, даже красивыми чертами лица, с гордым и смелым видом — «не дурен и, должно
быть, добр, только слишком серьезен».
Он
смотрел на Марью Алексевну, но тут, как нарочно, взглянул на Верочку, — а может
быть, и в самом деле, нарочно? Может
быть, он заметил, что она слегка пожала плечами? «А ведь он увидел, что я покраснела».
Понятно, в кавалерах недостаток, по обычаю всех таких вечеров; но ничего, он
посмотрит поближе на эту девушку, — в ней или с ней
есть что-то интересное. — «Очень благодарен,
буду». — Но учитель ошибся: Марья Алексевна имела цель гораздо более важную для нее, чем для танцующих девиц.
Стало
быть, за Дмитрием Сергеичем надобно
смотреть да
смотреть.
Сострадательные люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая
была так хороша, что он влюбился в нее, он
смотрел таким чистым взглядом, каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного человека, который
был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни
были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
На нее в самом деле
было жалко
смотреть: она не прикидывалась. Ей
было в самом деле больно. Довольно долго ее слова
были бессвязны, — так она
была сконфужена за себя; потом мысли ее пришли в порядок, но и бессвязные, и в порядке, они уже не говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он
был также расстроен. Он
был так занят открытием, которое она сделала ему, что не мог заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия. Давши ей наговориться вволю, он сказал...
«Да, а потом?
Будут все
смотреть — голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи… Нет, если бы можно
было на это место посыпать чистого песку, — здесь и песок-то все грязный… нет, самого белого, самого чистого… вот бы хорошо
было. И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не пугало бы никого.
«Какой он веселый, в самом деле! Неужели в самом деле
есть средство? И как это он с нею так подружился? А на меня и не
смотрит, — ах, какой хитрый!»
Но это
были точно такие же мечты, как у хозяйки мысль развести Павла Константиныча с женою; такие проекты, как всякая поэзия, служат, собственно, не для практики, а для отрады сердцу, ложась основанием для бесконечных размышлений наедине и для иных изъяснений в беседах будущности, что, дескать, я вот что могла (или,
смотря по полу лица: мог) сделать и хотела (хотел), да по своей доброте пожалела (пожалел).
Серж сказал, что он совершенно согласен, но
посмотрит, что она
будет говорить часа через три — четыре.
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы знаем вашу историю; заботы об излишнем, мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому,
посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший,
быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
Невеста своих женихов, сестра своих сестер берет Верочку за руку, — Верочка, я хотела всегда
быть доброй с тобой, ведь ты добрая, а я такова, каков сам человек, с которым я говорю. Но ты теперь грустная, — видишь, и я грустная;
посмотри, хороша ли я грустная?
Вы видите, надобно вести счеты и
смотреть за тем, чтобы не
было лишних расходов.
Ведь ваши деньги, а не мои, стало
быть, вам надобно и
смотреть за ними.
Вера Павловна, — теперь она уже окончательно Вера Павловна до следующего утра, — хлопочет по хозяйству: ведь у ней одна служанка, молоденькая девочка, которую надобно учить всему; а только выучишь, надобно приучать новую к порядку: служанки не держатся у Веры Павловны, все выходят замуж — полгода, немного больше,
смотришь, Вера Павловна уж и шьет себе какую-нибудь пелеринку или рукавчики, готовясь
быть посаженною матерью; тут уж нельзя отказаться, — «как же, Вера Павловна, ведь вы сами все устроили, некому
быть, кроме вас».
Дня через два Лопухов сказал Вере Павловне, что заходил к Кирсанову и, как ему показалось, встречен
был довольно странно. Кирсанов как будто хотел
быть с ним любезен, что
было вовсе лишнее между ними. Лопухов,
посмотревши на него, сказал прямо...
— Я ходила по Невскому, Вера Павловна; только еще вышла,
было еще рано; идет студент, я привязалась к нему. Он ничего не сказал а перешел на другую сторону улицы.
Смотрит, я опять подбегаю к нему, схватила его за руку. «Нет, я говорю, не отстану от вас, вы такой хорошенький». «А я вас прошу об этом, оставьте меня», он говорит. «Нет, пойдемте со мной». «Незачем». «Ну, так я с вами пойду. Вы куда идете? Я уж от вас ни за что не отстану». — Ведь я
была такая бесстыдная, хуже других.
И говорил, что я стала хорошенькая и скромная и стал ласкать меня, — и как же ласкать? взял руку и положил на свою, и стал гладить другою рукою; и
смотрит на мою руку; а точно, руки у меня в это время уж
были белые, нежные…
Труден
был маневр, на целые недели надобно
было растянуть этот поворот налево кругом и повертываться так медленно, так ровно, как часовая стрелка:
смотрите на нее, как хотите, внимательно, не увидите, что она поворачивается, а она себе исподтишка делает свое дело, идет в сторону от прежнего своего положения.
Рука новой гостьи дотрагивается до страницы; под рукою выступают новые строки, которых не
было прежде. «Читай», говорит гостья. У Веры Павловны сжимается сердце, она еще не
смотрела на эти строки, не знает, что тут написано; но у ней сжимается сердце. Она не хочет читать новых строк.
«Я на днях открываю швейную и отправилась к Жюли просить заказов. Миленький заехал к ней за мной. Она оставила нас завтракать, велела подать шампанского, заставила меня
выпить два стакана. Мы с нею начали
петь, бегать, кричать, бороться. Так
было весело. Миленький
смотрел и смеялся».
«Миленький только
смотрел и смеялся. Почему ж бы ему не пошалить с нами? Ведь это
было бы еще веселее. Разве это
было неловко или разве он этого не сумел бы — принять участие в нашей игре? Нет, нисколько не неловко, и он сумел бы. Но у него такой характер. Он только не мешает, но одобряет, радуется, — и только».
В это утро Дмитрий Сергеич не идет звать жену
пить чай: она здесь, прижавшись к нему; она еще спит; он
смотрит на нее и думает: «что это такое с ней, чем она
была испугана, откуда этот сон?»
— Слушай, Дмитрий, — сказал Кирсанов еще более серьезным тоном: — мы с тобою друзья. Но
есть вещи, которых не должны дозволять себе и друзья. Я прошу тебя прекратить этот разговор. Я не расположен теперь к серьезным разговорам. И никогда не бываю расположен. — Глаза Кирсанова
смотрели пристально и враждебно, как будто перед ним человек, которого он подозревает в намерении совершить злодейство.
Он боялся, что когда придет к Лопуховым после ученого разговора с своим другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет на Веру Павловну, или слишком заметно
будет избегать
смотреть на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается к старым приятелям, от которых должен
был оторваться на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы
были самая злая сплетница и
смотрели на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
Но если он держал себя не хуже прежнего, то глаза, которые
смотрели на него,
были расположены замечать многое, чего и не могли бы видеть никакие другие глава, — да, никакие другие не могли бы заметить: сам Лопухов, которого Марья Алексевна признала рожденным идти по откупной части, удивлялся непринужденности, которая ни на один миг не изменила Кирсанову, и получал как теоретик большое удовольствие от наблюдений, против воли заинтересовавших его психологическою замечательностью этого явления с научной точки зрения.
Даже и эти глаза не могли увидеть ничего, но гостья шептала: нельзя ли увидеть тут вот это, хотя тут этого и вовсе нет, как я сама вижу, а все-таки попробуем
посмотреть; и глаза всматривались, и хоть ничего не видели, но и того, что всматривались глаза, уже
было довольно, чтобы глаза заметили: тут что-то не так.
Отчего Кирсанов не вальсирует на этой бесцеремонной вечеринке, на которой сам Лопухов вальсирует, потому что здесь общее правило: если ты семидесятилетний старик, но попался сюда, изволь дурачиться вместе с другими; ведь здесь никто ни на кого не
смотрит, у каждого одна мысль — побольше шуму, побольше движенья, то
есть побольше веселья каждому и всем, — отчего же Кирсанов не вальсирует?
Борьба
была тяжела. Цвет лица Веры Павловны стал бледен. Но, по наружности, она
была совершенно спокойна, старалась даже казаться веселою, это даже удавалось ей почти без перерывов. Но если никто не замечал ничего, а бледность приписывали какому-нибудь легкому нездоровью, то ведь не Лопухову же
было это думать и не видеть, да ведь он и так знал, ему и смотреть-то
было нечего.
Поэтому никакими силами нельзя
было заставить его читать Маколея;
посмотрев четверть часа на разные страницы, он решил: «Я знаю все материи, из которых набраны эти лоскутья».
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и на это употребит еще год; если останется из этого года время, он
посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не останется времени — так и
быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно»
быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он останется долго, может
быть, более года, а может
быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно»
будет ему
быть.
Если бы вы
были в спокойном состоянии духа, вы не только знали бы ее наизусть, форма каждой буквы навеки врезалась бы в вашей памяти, так долго и внимательно вы
смотрели на нее.
— Подумай.
Посмотри. Подожди моего письма. Оно
будет завтра же.
Как много ты должен
был страдать!» — «Да, Верочка, это
было не легко», он все целует ее руки, все
смотрит на них, и вдруг, она хохочет: — «Ах, какая ж я невнимательная к тебе!
Но все-таки ей очень помогло то, что она постоянно думала о муже, постоянно
была с ним,
смотрела на него, думала с ним.
— Так, Саша;
смотри же, что я думала, а теперь это обнаруживается для меня еще резче. Я думала: если женский организм крепче выдерживает разрушительные материальные впечатления, то слишком вероятно, что женщина должна
была бы легче, тверже выносить и нравственные потрясения. А на деле мы видим не то.
Смотри на жену, как
смотрел на невесту, знай, что она каждую минуту имеет право сказать: «я недовольна тобою, прочь от меня»;
смотри на нее так, и она через девять лет после твоей свадьбы
будет внушать тебе такое же поэтическое чувство, как невеста, нет, более поэтическое, более идеальное в хорошем смысле слова.
— Теперь ты знаешь меня? Ты знаешь, что я хороша? Но ты не знаешь; никто из вас еще не знает меня во всей моей красоте.
Смотри, что
было, что теперь, что
будет. Слушай и
смотри...
—
Смотри же, для тебя на эту минуту я уменьшаю сиянье моего ореола, и мой голос звучит тебе на эту минуту без очаровательности, которую я всегда даю ему; на минуту я для тебя перестаю
быть царицею. Ты видела, ты слышала? Ты узнала? Довольно, я опять царица, и уже навсегда царица.
— Здравствуй, сестра, — говорит она царице, — здесь и ты, сестра? — говорит она Вере Павловне, — ты хочешь видеть, как
будут жить люди, когда царица, моя воспитанница,
будет царствовать над всеми?
Смотри.