Неточные совпадения
Но лишь коснулась его рука ее руки, она вскочила с криком ужаса,
как поднятая электрическим ударом, стремительно отшатнулась от молодого
человека, судорожно оттолкнула его...
Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает о том,
какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому
человеку дикая путаница твоих понятий.
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к
людям, а ведь
люди — это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе,
какой я писатель.
Конечно, дело понятное и не для таких бывалых
людей,
как Марья Алексевна с мужем.
— Вы лжете, господа, — закричала она, вскочила и ударила кулаком по столу: — вы клевещете! Вы низкие
люди! она не любовница его! он хочет купить ее! Я видела,
как она отворачивалась от него, горела негодованьем и ненавистью. Это гнусно!
— Я говорю с вами,
как с
человеком, в котором нет ни искры чести. Но, может быть, вы еще не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам не понимая, что делает.
Какие-то посторонние
люди, — сцены не будет, — почему ж не выйти? Верочка отперла дверь, взглянула на Сержа и вспыхнула от стыда и гнева.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких
людей,
как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные в Петербурге?
Сторешников слышал и видел, что богатые молодые
люди приобретают себе хорошеньких небогатых девушек в любовницы, — ну, он и добивался сделать Верочку своею любовницею: другого слова не приходило ему в голову; услышал он другое слово: «можно жениться», — ну, и стал думать на тему «жена»,
как прежде думал на тему «любовница».
о, это
человек с самым тонким вкусом! — а Жюли? — ну, нет, когда наклевывается такое счастье, тут нечего разбирать, под
каким званием «обладать» им.
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это не удалось ему: только что стал он дремать, вошла Матрена и сказала, что хозяйский
человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать к ней. Матрена вся дрожала,
как осиновый лист; ей-то
какое дело дрожать?
— Maman, будемте рассуждать хладнокровно. Раньше или позже жениться надобно, а женатому
человеку нужно больше расходов, чем холостому. Я бы мог, пожалуй, жениться на такой, что все доходы с дома понадобились бы на мое хозяйство. А она будет почтительною дочерью, и мы могли бы жить с вами,
как до сих пор.
— Мне давно было известно, что Мишель волочится за вашей дочерью. Я не мешала этому, потому что молодому
человеку нельзя же жить без развлечений. Я снисходительна к шалостям молодых
людей. Но я не потерплю унижения своей фамилии.
Как ваша дочь осмелилась забрать себе в голову такие виды?
— Осел, и дверь-то не запер, — в
каком виде чужие
люди застают! стыдился бы, свинья ты этакая! — только и нашлась сказать Марья Алексевна.
Известно,
как в прежние времена оканчивались подобные положения: отличная девушка в гадком семействе; насильно навязываемый жених пошлый
человек, который ей не нравится, который сам по себе был дрянноватым
человеком, и становился бы чем дальше, тем дряннее, но, насильно держась подле нее, подчиняется ей и понемногу становится похож на
человека таксебе, не хорошего, но и не дурного.
Но теперь чаще и чаще стали другие случаи: порядочные
люди стали встречаться между собою. Да и
как же не случаться этому все чаще и чаще, когда число порядочных
людей растет с каждым новым годом? А со временем это будет самым обыкновенным случаем, а еще со временем и не будет бывать других случаев, потому что все
люди будут порядочные
люди. Тогда будет очень хорошо.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает.
Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а
людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься
людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
С
какою степенью строгости исполняют они эту высокую решимость, зависит, конечно, оттого,
как устраивается их домашняя жизнь: если не нужно для близких им, они так и не начинают заниматься практикою, то есть оставляют себя почти в нищете; но если заставляет семейная необходимость, то обзаводятся практикою настолько, насколько нужно для семейства, то есть в очень небольшом размере, и лечат лишь
людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при нынешнем еще жалком положении науки, тo есть больных, вовсе невыгодных.
Лопухов наблюдал Верочку и окончательно убедился в ошибочности своего прежнего понятия о ней,
как о бездушной девушке, холодно выходящей по расчету за
человека, которого презирает: он видел перед собою обыкновенную молоденькую девушку, которая от души танцует, хохочет; да, к стыду Верочки, надобно сказать, что она была обыкновенная девушка, любившая танцовать.
У этих
людей,
как Лопухов, есть магические слова, привлекающие к ним всякое огорченное, обижаемое существо.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими
людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе,
как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
А вот что странно, Верочка, что есть такие же
люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с
какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла к мыслям, что всем
людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее прийти.
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он,
какие у него родственники, имеют ли состояние,
как он живет,
как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции,
люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого не выходило ничего.
В самом деле,
какой солидный
человек!
И с документов прямо так и начал, да и говорит-то
как! «без этого, говорит, нельзя, кто в своем уме» — редкой основательности молодой
человек!
По-видимому, частный смысл ее слов, — надежда сбить плату, — противоречил ее же мнению о Дмитрии Сергеиче (не о Лопухове, а о Дмитрии Сергеиче),
как об алчном пройдохе: с
какой стати корыстолюбец будет поступаться в деньгах для нашей бедности? а если Дмитрий Сергеич поступился, то, по — настоящему, следовало бы ей разочароваться в нем, увидеть в нем
человека легкомысленного и, следовательно, вредного.
От него есть избавленье только в двух крайних сортах нравственного достоинства: или в том, когда
человек уже трансцендентальный негодяй, восьмое чудо света плутовской виртуозности, вроде Aли-паши Янинского, Джеззар — паши Сирийского, Мегемет — Али Египетского, которые проводили европейских дипломатов и (Джеззар) самого Наполеона Великого так легко,
как детей, когда мошенничество наросло на
человеке такою абсолютно прочною бронею, сквозь которую нельзя пробраться ни до
какой человеческой слабости: ни до амбиции, ни до честолюбия, ни до властолюбия, ни до самолюбия, ни до чего; но таких героев мошенничества чрезвычайно мало, почти что не попадается в европейских землях, где виртуозность негодяйства уже портится многими человеческими слабостями.
По свидетельству всех Видоков и Ванек — Каинов, нет ничего труднее,
как надуть честного, бесхитростного
человека, если он имеет хоть несколько рассудка и житейского опыта.
Другим результатом-то, что от удешевления учителя (то есть, уже не учителя, а Дмитрия Сергеича) Марья Алексевна еще больше утвердилась в хорошем мнении о нем,
как о
человеке основательном, дошла даже до убеждения, что разговоры с ним будут полезны для Верочки, склонят Верочку на венчанье с Михаилом Иванычем — этот вывод был уже очень блистателен, и Марья Алексевна своим умом не дошла бы до него, но встретилось ей такое ясное доказательство, что нельзя было не заметить этой пользы для Верочки от влияния Дмитрия Сергеича.
—
Люди, говорящие разные пустяки, могут говорить о нем,
как им угодно;
люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут, что вы поступили так,
как следовало вам поступить; если вы так сделали, значит, такова была ваша личность, что нельзя вам было поступить иначе при таких обстоятельствах, они скажут, что вы поступили по необходимости вещей, что, собственно говоря, вам и не было другого выбора.
— Видите,
какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит:
человек действует по необходимости. Но ведь есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я не могла перевернуть левою? не зависит ли это от моего произвола?
Какой умный, основательный, можно сказать, благородный молодой
человек!
Мое намерение выставлять дело,
как оно было, а не так,
как мне удобнее было бы рассказывать его, делает мне и другую неприятность: я очень недоволен тем, что Марья Алексевна представляется в смешном виде с размышлениями своими о невесте, которую сочинила Лопухову, с такими же фантастическими отгадываниями содержания книг, которые давал Лопухов Верочке, с рассуждениями о том, не обращал ли
людей в папскую веру Филипп Эгалите и
какие сочинения писал Людовик XIV.
Но он действительно держал себя так,
как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только
человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий
человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так
как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем
людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы сами не будете спорить, Марья Алексевна, что
люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Сострадательные
люди, не оправдывающие его, могли бы также сказать ему в извинение, что он не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом,
каким не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного
человека, который был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они
люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
— Нет, останьтесь. Дайте же мне хоть сколько-нибудь оправдаться перед вами. Боже мой,
как дурна должна я казаться в ваших глазах? То, что должно заставлять каждого порядочного
человека сочувствовать, защищать, — это самое останавливает меня. О,
какие мы жалкие
люди!
— Разумеется, г-жа Б. не была права в том безусловном смысле, в
каком правы
люди, доказывающие ребятишкам, что месяца нельзя достать рукою.
Кто обязан и
какой благоразумный
человек захочет поступать не так,
как г-жа Б.? мы нисколько не вправе осуждать ее; да и Лопухов не был неправ, отчаявшись за избавление Верочки.
— Правда, батюшка Дмитрий Сергеич. То-то, я смотрю, что-то уж вы деньгами-то больно сорите, чего я от вас не ждала,
как от
человека основательного. Видно, от невесты задаточек получили?
Павел Константиныч,
человек необразованный, тотчас после последнего блюда пошел прилечь,
как всегда, Дмитрий Сергеич пил медленно; выпив чашку, спросил другую.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого,
как бы ни любил его,
как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь
какие мы смешные
люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить,
как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных
людей.
Так не следует жить
людям,
как они живут: все вместе, все вместе.
В теории-то оно понятно; а
как видит перед собою факт, человек-то и умиляется: вы, говорит, мой благодетель.
— Иду. — Лопухов отправился в комнату Кирсанова, и на дороге успел думать: «а ведь
как верно, что Я всегда на первом плане — и начал с себя и кончил собою. И с чего начал: «жертва» —
какое плутовство; будто я от ученой известности отказываюсь, и от кафедры —
какой вздор! Не все ли равно, буду так же работать, и так же получу кафедру, и так же послужу медицине. Приятно
человеку,
как теоретику, замечать,
как играет эгоизм его мыслями на практике».
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «кто повенчает?» — и все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо:
как было с самого же начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать о Мерцалове,
как о
человеке венчающем.
— Вот
какое и вот
какое дело, Алексей Петрович! Знаю, что для вас это очень серьезный риск; хорошо, если мы помиримся с родными, а если они начнут дело? вам может быть беда, да и наверное будет; но… Никакого «но» не мог отыскать в своей голове Лопухов:
как, в самом деле, убеждать
человека, чтобы он за нас клал шею в петлю!
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и бросалась в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а вокруг нее уже стояло
человек пять парней, продающих разную разность у колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: «Ай да барыня, в кою пору успела нализаться, хват, барыня!» — «барыня, а барыня, купи пяток лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!» — «барыня, а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись!» — «барыня, а барыня, здорова ты ругаться; давай об заклад ругаться, кто кого переругает!» — Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по уху ближайшего из собеседников — парня лет 17, не без грации высовывавшего ей язык: шапка слетела, а волосы тут,
как раз под рукой; Марья Алексевна вцепилась в них.
Ваш взгляд на
людей уже совершенно сформировался, когда вы встретили первую женщину, которая не была глупа и не была плутовка; вам простительно было смутиться, остановиться в раздумье, не знать,
как думать о ней,
как обращаться с нею.