Неточные совпадения
Но застрелился на мосту, —
кто же стреляется на мосту?
как же это на мосту? зачем на мосту? глупо на мосту! — и потому, несомненно, дурак.
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но не видел, что берет ее. Он был
как пьяный; наконец понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «
кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Обстоятельства были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп,
как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить,
как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался не при чем, и мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай,
кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
— Мне жаль вас, — сказала Верочка: — я вижу искренность вашей любви (Верочка, это еще вовсе не любовь, это смесь разной гадости с разной дрянью, — любовь не то; не всякий тот любит женщину,
кому неприятно получить от нее отказ, — любовь вовсе не то, — но Верочка еще не знает этого, и растрогана), — вы хотите, чтобы я не давала вам ответа — извольте. Но предупреждаю вас, что отсрочка ни к чему не поведет: я никогда не дам вам другого ответа, кроме того,
какой дала нынче.
— Все равно,
как не осталось бы на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите,
как же не жалки женщины! Столько же жалки,
как и бедные.
Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть женщин с той поры,
как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, —
как рукою сняло. Невеста вылечила.
— Да, и это приятно. Но главное — независимость! Делать, что хочу, — жить,
как хочу, никого не спрашиваясь, ничего ни от
кого не требовать, ни в
ком, ни в
ком не нуждаться! Я так хочу жить!
— Это так, это хорошо! Теперь у меня к вам просьба: я узнаю,
как это сделать, к
кому надобно обратиться, — да?
Разве я не знаю,
как думают обо мне все,
кто здесь есть?
А вот он говорит, что его невеста растолковала всем,
кто ее любит, что это именно все так будет,
как мне казалось, и растолковала так понятно, что все они стали заботиться, чтоб это поскорее так было.
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и стала расспрашивать,
кто он, что он,
какие у него родственники, имеют ли состояние,
как он живет,
как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего этого не выходило ничего.
И с документов прямо так и начал, да и говорит-то
как! «без этого, говорит, нельзя,
кто в своем уме» — редкой основательности молодой человек!
Только
кто же вы?» — «Я невеста твоего жениха». — «
Какого жениха?» — «Я не знаю.
Кто обязан и
какой благоразумный человек захочет поступать не так,
как г-жа Б.? мы нисколько не вправе осуждать ее; да и Лопухов не был неправ, отчаявшись за избавление Верочки.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого,
как бы ни любил его,
как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно:
кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь
какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это.
Кто же так говорит, Верочка?
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить,
как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не от
кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила из порядочных людей.
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над словами: «
кто повенчает?» — и все был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо:
как было с самого же начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно было думать о Мерцалове,
как о человеке венчающем.
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и бросалась в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих разную разность у колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: «Ай да барыня, в кою пору успела нализаться, хват, барыня!» — «барыня, а барыня, купи пяток лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!» — «барыня, а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись!» — «барыня, а барыня, здорова ты ругаться; давай об заклад ругаться,
кто кого переругает!» — Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по уху ближайшего из собеседников — парня лет 17, не без грации высовывавшего ей язык: шапка слетела, а волосы тут,
как раз под рукой; Марья Алексевна вцепилась в них.
Порядок их жизни устроился, конечно, не совсем в том виде,
как полушутя, полусерьезно устраивала его Вера Павловна в день своей фантастической помолвки, но все-таки очень похоже на то. Старик и старуха, у которых они поселились, много толковали между собою о том,
как странно живут молодые, — будто вовсе и не молодые, — даже не муж и жена, а так, точно не знаю
кто.
Стала говорить она самым простым языком вещи понятные, очень понятные, но
каких от нее, да и ни от
кого прежде, не слышали ее швеи...
Что ж это, в самом деле? да,
как будто не нужно?. «
как будто», а
кто знает? нет, нельзя оставить «миленького» одного, мало ли что может случиться? да, наконец, пить захочет, может быть, чаю захочет, ведь он деликатный, будить не станет, значит, и нельзя не сидеть подле него.
— Люди переменяются, Вера Павловна. Да ведь я и страшно работаю, могу похвалиться. Я почти ни у
кого не бываю: некогда, лень. Так устаешь с 9 часов до 5 в гошпитале и в Академии, что потом чувствуешь невозможность никакого другого перехода, кроме
как из мундира прямо в халат. Дружба хороша, но не сердитесь, сигара на диване, в халате — еще лучше.
Идет ему навстречу некто осанистый, моцион делает, да
как осанистый, прямо на него, не сторонится; а у Лопухова было в то время правило: кроме женщин, ни перед
кем первый не сторонюсь; задели друг друга плечами; некто, сделав полуоборот, сказал: «что ты за свинья, скотина», готовясь продолжать назидание, а Лопухов сделал полный оборот к некоему, взял некоего в охапку и положил в канаву, очень осторожно, и стоит над ним, и говорит: ты не шевелись, а то дальше протащу, где грязь глубже.
— Нет, Вера Павловна, у меня другое чувство. Я вам хочу сказать,
какой он добрый; мне хочется, чтобы кто-нибудь знал,
как я ему обязана, а
кому сказать кроме вас? Мне это будет облегчение.
Какую жизнь я вела, об этом, разумеется, нечего говорить, — она у всех таких бедных одинакая. Я хочу сказать только о том,
как я с ним познакомилась. Об нем так приятно говорить мне; и ведь я переезжаю к нему жить, — надобно же вам знать, почему я бросаю мастерскую.
«Вы лучше расскажите — ка мне,
кто вы и
как это с вами случилось».
А это разумеется, что когда такую любовь чувствуешь,
как же можно на кого-нибудь и смотреть, кроме того,
кого любишь.
Если бы
кто посторонний пришел посоветоваться с Кирсановым о таком положении, в
каком Кирсанов увидел себя, когда очнулся, и если бы Кирсанов был совершенно чужд всем лицам, которых касается дело, он сказал бы пришедшему советоваться: «поправлять дело бегством — поздно, не знаю,
как оно разыграется, но для вас, бежать или оставаться — одинаково опасно, а для тех, о спокойствии которых вы заботитесь ваше бегство едва ли не опаснее, чем то, чтобы вы оставались».
— Милая моя,
кого же ты любишь,
как не меня? Нет, это пустой, смешной сон!
«И почему ему скучно отдавать мне много времени? Ведь я знаю, что это ему стоит усилия. Неужели оттого, что он серьезный и ученый человек? Но ведь Кирсанов., нет, нет, он добрый, добрый, он все для меня сделал, все готов с радостью для меня сделать!
Кто может так любить меня,
как он? И я его люблю, и я готова на все для него…»
Это великая заслуга в муже; эта великая награда покупается только высоким нравственным достоинством; и
кто заслужил ее, тот вправе считать себя человеком безукоризненного благородства, тот смело может надеяться, что совесть его чиста и всегда будет чиста, что мужество никогда ни в чем не изменит ему, что во всех испытаниях, всяких,
каких бы то ни было, он останется спокоен и тверд, что судьба почти не властна над миром его души, что с той поры,
как он заслужил эту великую честь, до последней минуты жизни,
каким бы ударам ни подвергался он, он будет счастлив сознанием своего человеческого достоинства.
Это будет похвала Лопухову, это будет прославление счастья Веры Павловны с Лопуховым; конечно, это можно было сказать, не думая ровно ни о
ком, кроме Мерцаловых, а если предположить, что он думал и о Мерцаловых, и вместе о Лопуховых, тогда это, значит, сказано прямо для Веры Павловны, с
какою же целью это сказано?
Кроме
как в собраниях этого кружка, он никогда ни у
кого не бывал иначе,
как по делу, и ни пятью минутами больше, чем нужно по делу, и у себя никого не принимал и не допускал оставаться иначе,
как на том же правиле; он без околичностей объявлял гостю: «мы переговорили о вашем деле; теперь позвольте мне заняться другими делами, потому что я должен дорожить временем».
Если бы тут был
кто посторонний, он,
каким бы чувствительным сердцем ни был одарен, не мог бы не засмеяться над торжественностью всей этой процедуры и в особенности над обрядными церемонностями этого ее финала. Смешно, это правда. Но
как бы хорошо было для наших нерв, если бы, при сообщении нам сильных известий, умели соблюдать хоть десятую долю той выдержки подготовления,
как Рахметов.
И вот проходит год; и пройдет еще год, и еще год после свадьбы с Кирсановым, и все так же будут идти дни Веры Павловны,
как идут теперь, через год после свадьбы,
как шли с самой свадьбы; и много лет пройдет, они будут идти все так же, если не случится ничего особенного;
кто знает, что принесет будущее? но до той поры,
как я пишу это, ничего такого не случилось, и дни Веры Павловны идут все так же,
как шли они тогда, через год, через два после свадьбы с Кирсановым.
А
кто с дельною целью занимается каким-нибудь делом, тот,
какое бы ни было это дело и в
каком бы платье ни ходил этот человек, в мужском или в женском, этот человек просто человек, занимающийся своим делом, и больше ничего.
Каждый, если не сам испытал, то хоть начитался,
какая разница для девушки или юноши между тем вечером, который просто вечер, и тем вечером, на котором с нею ее милый или с ним его милая, между оперою, которую слушаешь и только, и тою оперою, которую слушаешь, сидя рядом с тем или с тою, в
кого влюблен.
Не предвидели,
кто писал книгу, не понимают,
кто читает ее, что нынешние люди не принимают в число своих знакомых никого, не имеющего такой души, и не имеют недостатка в знакомых и не считают своих знакомых ничем больше,
как просто — напросто нынешними людьми, хорошими, но очень обыкновенными людьми.
«
Кто не испытывал,
как возбуждает любовь все силы человека, тот не знает настоящей любви».
— Ты видишь себя в зеркале такою,
какая ты сама по себе, без меня. Во мне ты видишь себя такой,
какою видит тебя тот,
кто любит тебя. Для него я сливаюсь с тобою. Для него нет никого прекраснее тебя: для него все идеалы меркнут перед тобою. Так ли?
У них это обыкновенный:
кому угодно, тот имеет лучше,
какой угодно, но тогда особый расчет; а
кто не требует себе особенного против того, что делается для всех, с тем нет никакого расчета.
— «Но
кто хочет постоянно жить в них?» — «Живут,
как вы живете в своих Петербургах, Парижах, Лондонах, —
кому ж
какое дело?
кто станет мешать?
«Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи зрителями,
как нравится
кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но больше, больше всего — это моя тайна.
«В моей сестре, царице, высшее счастие жизни, — говорит старшая сестра, — но ты видишь, здесь всякое счастие,
какое кому надобно. Здесь все живут,
как лучше
кому жить, здесь всем и каждому — полная воля, вольная воля».
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она знала, что он говорит единственно по любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше думать о желании тех,
кто любит ее, чем о своих прихотях, она была из тех, которые любят говорить своим близким: «
как вы думаете, так я и сделаю».
— Быть невеселым, это
как кому угодно, — сказал Бьюмонт: — но скучать, по моему мнению, неизвинительно, Скука в моде у наших братьев, англичан; но мы, американцы, не знаем ее.
— Я вам сказала: одна, что я могу начать? Я не знаю,
как приняться; и если б знала, где у меня возможность? Девушка так связана во всем. Я независима у себя в комнате. Но что я могу сделать у себя в комнате? Положить на стол книжку и учить читать. Куда я могу идти одна? С
кем я могу видеться одна?
Какое дело я могу делать одна?
Эти разговоры могли бы в
ком угодно из тонких знатоков человеческого сердца (такого,
какого не бывает у людей на самом деле) отнять всякую надежду увидеть Катерину Васильевну и Бьюмонта повенчавшимися.
— На мне!
Кто ж говорил, что на мне он женится для вас? О нет, мы с ним венчаемся, конечно, не из любви к вам. Но разве мы с ним знали друг о друге, что мы существуем на свете, когда он ехал в Петербург? А если б он не приехал,
как же мы с ним познакомились бы? А в Петербург он ехал для вас.
Какая ж вы смешная!