Неточные совпадения
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту не стреляются, — следовательно, не застрелился. — Но
к вечеру прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, — все признали,
что фуражка та самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
Я думаю,
что не буду нуждаться; но если буду, обращусь
к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для меня; ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа; я не могу обойтись без этого.
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но не видел,
что берет ее. Он был как пьяный; наконец понял,
что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит
к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
Я сердит на тебя за то,
что ты так зла
к людям, а ведь люди — это ты:
что же ты так зла
к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С
чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о
чем ты теперь думаешь:
что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
Неделю гостила смирно, только все ездил
к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так
что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: «
к другой шли бы эти наряды, а на меня
что ни надень, все цыганка — чучело, как в ситцевом платье, так и в шелковом.
Действительно, мелкие чиновники в департаменте говорили,
что начальник отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен
к нему, а начальник отделения между своими ровными стал выражать такое мнение,
что ему нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу, и еще такое мнение,
что Павел Константиныч хороший чиновник.
Хозяйкин сын зашел
к управляющему сказать,
что матушка просит Павла Константиныча взять образцы разных обоев, потому
что матушка хочет заново отделывать квартиру, в которой живет.
Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить
к управляющему и, разумеется, больше говорил с дочерью,
чем с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, — этого нечего и описывать, дело известное.
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви
к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь,
что к твоей пользе. Веди себя, как я учу, — завтра же предложенье сделает!
— Мсье Сторешни́
к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась
к нему в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́
к! вы позвольте мне так называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, — я не думала,
что я буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, — это было бы приятно, я ее так редко ежу.
— Экая бешеная француженка, — сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли ушли. — Очень пикантная женщина, но это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с нею я не ужился бы четыре часа, не то
что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин не расстраивается от ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать
к Берте и потом
к маленькой Лотхен, которая очень мила.
Верочка села
к фортепьяно и запела «Тройку» — тогда эта песня была только
что положена на музыку, — по мнению, питаемому Марьей Алексевною за дверью, эта песня очень хороша: девушка засмотрелась на офицера, — Верка-то, когда захочет, ведь умная, шельма! — Скоро Верочка остановилась: и это все так...
Марья Алексевна так и велела: немножко пропой, а потом заговори. — Вот, Верочка и говорит, только,
к досаде Марьи Алексевны, по — французски, — «экая дура я какая, забыла сказать, чтобы по — русски»; — но Вера говорит тихо… улыбнулась, — ну, значит, ничего, хорошо. Только
что ж он-то выпучил глаза? впрочем, дурак, так дурак и есть, он только и умеет хлопать глазами. А нам таких-то и надо. Вот, подала ему руку — умна стала Верка, хвалю.
Он опять похлопал глазами. Она уже обернулась
к нотам и продолжала «Тройку». Жаль,
что не было знатоков: любопытно было послушать: верно, не часто им случалось слушать пение с таким чувством; даже уж слишком много было чувства, не артистично.
—
Что ты сделала, Верка проклятая? А? — но проклятой Верки уже не было в зале; мать бросилась
к ней в комнату, но дверь Верочкиной комнаты была заперта: мать надвинула всем корпусом на дверь, чтобы выломать ее, но дверь не подавалась, а проклятая Верка сказала...
Конечно, не очень-то приняла
к сердцу эти слова Марья Алексевна; но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало рождаться раздумье: не лучше ли вступить в переговоры с дочерью, когда она, мерзавка, уж совсем отбивается от рук? Ведь без нее ничего нельзя сделать, ведь не женишь же без ней на ней Мишку дурака! Да ведь еще и неизвестно,
что она ему сказала, — ведь они руки пожали друг другу, —
что ж это значит?
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы не разойдемся из — за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам,
что он говорит о своих отношениях
к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
— Я не сплетница, — отвечала она с неудовольствием: — сама не разношу вестей и мало их слушаю. — Это было сказано не без колкости, при всем ее благоговении
к посетителю. — Мало ли
что болтают молодые люди между собою; этим нечего заниматься.
Прийти ко мне — для вас значит потерять репутацию; довольно опасно для вас и то,
что я уже один раз была в этой квартире, а приехать
к вам во второй раз было бы, наверное, губить вас.
Жюли протянула руку, но Верочка бросилась
к ней на шею, и целовала, и плакала, и опять целовала, А Жюли и подавно не выдержала, — ведь она не была так воздержана на слезы, как Верочка, да и очень ей трогательна была радость и гордость,
что она делает благородное дело; она пришла в экстаз, говорила, говорила, все со слезами и поцелуями, и заключила восклицанием...
— Друг мой, милое мое дитя! о, не дай тебе бог никогда узнать,
что чувствую я теперь, когда после многих лет в первый раз прикасаются
к моим губам чистые губы. Умри, но не давай поцелуя без любви!
Я видела ту молодую особу, о которой был вчера разговор, слышала о вашем нынешнем визите
к ним, следовательно, знаю все, и очень рада,
что это избавляет меня от тяжелой необходимости расспрашивать вас о
чем — либо.
Я не привыкла
к богатству — мне самой оно не нужно, — зачем же я стану искать его только потому,
что другие думают,
что оно всякому приятно и, стало быть, должно быть приятно мне?
Я не была в обществе, не испытывала,
что значит блистать, и у меня еще нет влечения
к этому, — зачем же я стану жертвовать чем-нибудь для блестящего положения только потому,
что, по мнению других, оно приятно?
Не тем я развращена, за
что называют женщину погибшей, не тем,
что было со мною,
что я терпела, от
чего страдала, не тем я развращена,
что тело мое было предано поруганью, а тем,
что я привыкла
к праздности,
к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю, делаю то,
чего не хочу — вот это разврат!
А ко всему этому прибавлялось,
что ведь Сторешников не смел показаться
к Верочке в прежней роли, а между тем так и тянет посмотреть на нее.
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это не удалось ему: только
что стал он дремать, вошла Матрена и сказала,
что хозяйский человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать
к ней. Матрена вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое дело дрожать?
Как только она позвала Верочку
к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара,
что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать,
что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились,
что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать,
что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
Видя,
что сын ушел, Анна Петровна прекратила обморок. Сын решительно отбивается от рук! В ответ на «запрещаю!» он объясняет,
что дом принадлежит ему! — Анна Петровна подумала, подумала, излила свою скорбь старшей горничной, которая в этом случае совершенно разделяла чувства хозяйки по презрению
к дочери управляющего, посоветовалась с нею и послала за управляющим.
— Мне давно было известно,
что Мишель волочится за вашей дочерью. Я не мешала этому, потому
что молодому человеку нельзя же жить без развлечений. Я снисходительна
к шалостям молодых людей. Но я не потерплю унижения своей фамилии. Как ваша дочь осмелилась забрать себе в голову такие виды?
— Так было, ваше превосходительство,
что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им,
что я вам, Михаил Иванович, ничего не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться
к вам и доложить обо всем, потому
что как в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна,
что нам об этом думать не следует.
— Попросить ко мне Михаила Ивановича, — или нет, лучше я сама пойду
к нему. — Она побоялась,
что посланница передаст лакею сына, а лакей сыну содержание известий, сообщенных управляющим, и букет выдохнется, не так шибнет сыну в нос от ее слов.
—
К моему и вашему счастью, нет. Она говорит,
что…
Но соблазнительна была для нее мысль, осуждаемая ее здравым смыслом,
что Верка ведет дело
к свадьбе.
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом уроке, прежде
чем Верочка и он увидели друг друга. Он сидел с Федею в одном конце квартиры, она в другом конце, в своей комнате. Но дело подходило
к экзаменам в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому
что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером, то застал все семейство за чаем.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал
к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и
чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
Когда он оканчивал урок, Марья Алексевна подошла
к нему и сказала,
что завтра у них маленький вечер — день рожденья дочери, и
что она просит его пожаловать.
Осматривая собравшихся гостей, Лопухов увидел,
что в кавалерах нет недостатка: при каждой из девиц находился молодой человек, кандидат в женихи или и вовсе жених. Стало быть, Лопухова пригласили не в качестве кавалера; зачем же? Подумавши, он вспомнил,
что приглашению предшествовало испытание его игры на фортепьяно. Стало быть, он позван для сокращения расходов, чтобы не брать тапера. «Хорошо, — подумал он: — извините, Марья Алексевна», и подошел
к Павлу Константинычу.
Лопухов наблюдал Верочку и окончательно убедился в ошибочности своего прежнего понятия о ней, как о бездушной девушке, холодно выходящей по расчету за человека, которого презирает: он видел перед собою обыкновенную молоденькую девушку, которая от души танцует, хохочет; да,
к стыду Верочки, надобно сказать,
что она была обыкновенная девушка, любившая танцовать.
— Но ведь это не может так продолжаться много времени.
К вам начнут приставать.
Что тогда?
— Кажется, никого особенно. Из них никого сильно. Но нет, недавно мне встретилась одна очень странная женщина. Она очень дурно говорила мне о себе, запретила мне продолжать знакомство с нею, — мы виделись по совершенно особенному случаю — сказала,
что когда мне будет крайность, но такая,
что оставалось бы только умереть, чтобы тогда я обратилась
к ней, но иначе — никак. Ее я очень полюбила.
Значат, если при простом чувстве, слабом, слишком слабом перед страстью, любовь ставит вас в такое отношение
к человеку,
что вы говорите: «лучше умереть,
чем быть причиною мученья для него»; если простое чувство так говорит,
что же скажет страсть, которая в тысячу раз сильнее?
Она скажет: «скорее умру,
чем — не то
что потребую, не то
что попрошу, — а скорее,
чем допущу, чтобы этот человек сделал для меня что-нибудь, кроме того,
что ему самому приятно; умру скорее,
чем допущу, чтобы он для меня стал
к чему-нибудь принуждать себя, в чем-нибудь стеснять себя».
Нет, Верочка, это не странно,
что передумала и приняла
к сердцу все это ты, простенькая девочка, не слышавшая и фамилий-то тех людей, которые стали этому учить и доказали,
что этому так надо быть,
что это непременно так будет,
что «того не может не быть; не странно,
что ты поняла и приняла
к сердцу эти мысли, которых не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим мыслям, когда они были еще мыслями; эти мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.
Но другие не принимают их
к сердцу, а ты приняла — это хорошо, но тоже не странно:
что ж странного,
что тебе хочется быть вольным и счастливым человеком!
А вот
что странно, Верочка,
что есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно, с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей любви,
что от мысли о себе, о своем милом, о своей любви, ты перешла
к мыслям,
что всем людям надобно быть счастливыми, и
что надобно помогать этому скорее прийти.
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе не нужно было! Ну вот, подите же, говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и не расположено
к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
Учитель и прежде понравился Марье Алексевне тем,
что не пьет чаю; по всему было видно,
что он человек солидный, основательный; говорил он мало — тем лучше, не вертопрах; но
что говорил, то говорил хорошо — особенно о деньгах; но с вечера третьего дня она увидела,
что учитель даже очень хорошая находка, по совершенному препятствию
к волокитству за девушками в семействах, где дает уроки: такое полное препятствие редко бывает у таких молодых людей.
А факт был тот,
что Верочка, слушавшая Лопухова сначала улыбаясь, потом серьезно, думала,
что он говорит не с Марьей Алексевною, а с нею, и не шутя, а правду, а Марья Алексевна, с самого начала слушавшая Лопухова серьезно, обратилась
к Верочке и сказала: «друг мой, Верочка,
что ты все такой букой сидишь?