Неточные совпадения
— Нет,
не утерпела, мой
милый! Теперь, прости навсегда!
— Ты напрасно думаешь,
милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но
не господствующий.
— Садись ко мне на колени, моя
милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как я люблю тебя в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты
не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об этом! Согласись.
— Брак? ярмо? предрассудок? Никогда! я запретила тебе говорить мне такие глупости.
Не серди меня. Но… Серж,
милый Серж! запрети ему! он тебя боится, — спаси ее!
—
Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер.
Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Друг мой,
милое мое дитя! о,
не дай тебе бог никогда узнать, что чувствую я теперь, когда после многих лет в первый раз прикасаются к моим губам чистые губы. Умри, но
не давай поцелуя без любви!
Марья Алексевна вошла в комнату и в порыве чувства хотела благословить
милых детей без формальности, то есть без Павла Константиныча, потом позвать его и благословить парадно. Сторешников разбил половину ее радости, объяснив ей с поцелуями, что Вера Павловна, хотя и
не согласилась, но и
не отказала, а отложила ответ. Плохо, но все-таки хорошо сравнительно с тем, что было.
—
Милый мой, и я тогда же подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на волю, мой
милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду из подвала, теперь мне будет
не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю, что выйду из него. А как же я уйду из него, мой
милый?
— Ах, мой
милый, нам будет очень, очень мало нужно. Но только я
не хочу так: я
не хочу жить на твои деньги. Ведь я и теперь имею уроки. Я их потеряю тогда — ведь маменька всем расскажет, что я злодейка. Но найдутся другие уроки. Я стану жить. Да, ведь так надобно? Ведь мне
не не должно жить на твои деньги?
— Это чтоб вы изволите говорить комплименты? Вы хотите быть любезным? Но я слишком хорошо знаю: льстят затем, чтобы господствовать под видом покорности. Прошу вас вперед говорить проще!
Милый мой, ты захвалишь меня! Мне стыдно, мой
милый, — нет,
не хвали меня, чтоб я
не стала слишком горда.
— Так я, мой
милый, уж и
не буду заботиться о женственности; извольте, Дмитрий Сергеич, я буду говорить вам совершенно мужские мысли о том, как мы будем жить. Мы будем друзьями. Только я хочу быть первым твоим другом. Ах, я еще тебе
не говорила, как я ненавижу этого твоего
милого Кирсанова!
— Нет, я его все-таки ненавижу. И
не сказывай,
не нужно. Я сама знаю:
не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих: я
не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой
милый. Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
— Да,
милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить, как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги
не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей
не было. Слышать? —
не от кого было. Ведь едва ли
не первого меня ты встретила из порядочных людей.
— Ах, мой
милый, да разве трудно до этого додуматься? Ведь я видала семейную жизнь, — я говорю
не про свою семью: она такая особенная, — но ведь у меня есть же подруги, я же бывала в их семействах; боже мой, сколько неприятностей между мужьями и женами — ты
не можешь себе вообразить, мой
милый!
Знаешь, мой
милый, об чем бы я тебя просила: обращайся со мною всегда так, как обращался до сих пор; ведь это
не мешало же тебе любить меня, ведь все-таки мы с тобою были друг другу ближе всех.
Такие мысли
не у меня одной, мой
милый: они у многих девушек и молоденьких женщин, таких же простеньких, как я.
Я за то тебя и полюбила, мой
милый, что ты
не так думаешь.
— Полно, мой
милый, это мне
не нравится, когда у женщин целуют руки.
— Ах, мой
милый, ты сам знаешь, почему — зачем же у меня спрашиваешь?
Не спрашивай так, мой миленький.
Это, мой
милый, должно бы быть очень обидно для женщин; это значит, что их
не считают такими же людьми, думают, что мужчина
не может унизить своего достоинства перед женщиною, что она настолько ниже его, что, сколько он ни унижайся перед нею, он все
не ровный ей, а гораздо выше ее.
— Ах, как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе
не говори со мною, и
не гляди на меня, и на фортепьяно
не каждый раз будем играть. И
не каждый раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет,
не утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду в свою комнату. До свиданья, мой
милый. Когда?
— Скоро? Нет, мой
милый. Ах какие долгие стали дни! В другое время, кажется, успел бы целый месяц пройти, пока шли эти три дня. До свиданья, мой миленький, нам ведь
не надобно долго говорить, — ведь мы хитрые, — да? — До свиданья. Ах, еще 66 дней мне осталось сидеть в подвале!
— Ах, мой миленький, еще 64 дня осталось! Ах, какая тоска здесь! Эти два дня шли дольше тех трех дней. Ах, какая тоска! Гадость какая здесь, если бы ты знал, мой миленький. До свиданья, мой
милый, голубчик мой, — до вторника; а эти три дня будут дольше всех пяти дней. До свиданья, мой
милый. («Гм, гм! Да! Гм! — Глаза
не хороши. Она плакать
не любит. Это нехорошо. Гм! Да!»)
А мужчина говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки,
милая маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня в кармане: вот,
милая маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все одними 100–рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще,
милая маменька, я вам
не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил,
милая маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы,
милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства; только откуда же,
милый сын, вы такое богатство получили?
—
Милая моя, ты
не огорчись, я тебе
не в укор это скажу, а в предостереженье: ты зачем в пятницу из дому уходила, за день перед тем, как я разнемоглась? — Верочка плачет.
— Так из благородных,
милая? Так я тебя нанять
не могу. Какая же ты будешь слуга? Ступай, моя
милая,
не могу.
— Что, моя
милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то матери была? — говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать умею? Аль
не угадала? Что молчишь? Язык-то есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты, нейдут с языка-то! По магазинам ходила?
И, кроме того, у Лопуховых чаще прежнего стали бывать гости; прежде,
не считая молодежи — какие ж это гости, молодежь? это племянники только, — бывали почти только Мерцаловы; теперь Лопуховы сблизились еще с двумя — тремя такими же
милыми семействами.
Нет, вперед лучше буду просить «миленького» брать билеты и в оперу ездить буду с миленьким: миленький никогда этого
не сделает, чтоб я осталась без билета, а ездить со мною он всегда будет рад, ведь он у меня такой
милый, мой миленький.
—
Милая моя, кого же ты любишь, как
не меня? Нет, это пустой, смешной сон!
Комната Веры Павловны стоит пустая. Вера Павловна, уж
не скрываясь от Маши, поселилась в комнате мужа. «Какой он нежный, какой он ласковый, мой
милый, и я могла вздумать, что
не люблю тебя? Какая я смешная!»
— Моя
милая, ангел мой, всему своя пора. И то, как мы прежде жили с тобою — любовь; и то, как теперь живем, — любовь; одним нужна одна, другим — другая любовь: тебе прежде было довольно одной, теперь нужна другая. Да, ты теперь стала женщиной, мой друг, и что прежде было
не нужно тебе, стало нужно теперь.
—
Милый мой, зачем ты целуешь мои руки? ведь я этого
не люблю.
— Нет,
не ласкай, мой
милый! Довольно. Благодарю тебя! — и она так кротко и искренно смотрит на него. — Благодарю тебя, ты так добр ко мне.
— Мой
милый, иди к себе, занимайся или отдохни, — и хочет сказать, и умеет сказать эти слова простым,
не унылым тоном.
— Верочка, а ты уж
не дремлешь, мой
милый друг?
— Мой
милый, теперь я
не думала о нем. И мне так тяжело вспоминать его.
— Изволь, мой
милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что
не поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать мой дневник; там было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые слова, говорившие, что я
не люблю тебя.
—
Милый мой, если б
не только, разве я
не сказала бы тебе? Ведь я это тогда же тебе сказала.
Но ты, мой
милый, держал себя так, что от тебя
не нужно утаивать ничего, что мое сердце открыто перед тобою, как передо мною самой».
— Я
не хочу обижать тебя, мой
милый, я хочу любить тебя.
В этих отрывочных словах, повторявшихся по многу раз с обыкновенными легкими вариациями повторений, прошло много времени, одинаково тяжелого и для Лопухова, и для Веры Павловны. Но, постепенно успокоиваясь, Вера Павловна стала, наконец, дышать легче. Она обнимала мужа крепко, крепко и твердила: «Я хочу любить тебя, мой
милый, тебя одного,
не хочу любить никого, кроме тебя».
— Мой
милый я сказала тебе слишком суровые слова. Но
не сердись на них. Ты видишь, я борюсь. Вместо того, чтобы поддержать меня, ты начал помогать тому, против чего я борюсь, надеясь, — да, надеясь устоять.
— О да, помирились, мой
милый. Только
не действуй против меня. Мне и против себя трудно бороться.
— Нет, мой
милый, я хочу любить тебя и
не хочу,
не хочу обижать тебя.
— Так, мой
милый: но ведь ты будешь страдать, если я уступлю этому чувству, которое — ах, я
не понимаю, зачем оно родилось во мне! я проклинаю его!
— Но, мой
милый, я
не буду страдать, — это пройдет. Ты увидишь, это пройдет.
«Мой
милый, никогда
не была я так сильно привязана к тебе, как теперь. Если б я могла умереть за тебя! О, как бы я была рада умереть, если бы ты от этого стал счастливее! Но я
не могу жить без него. Я обижаю тебя, мой
милый, я убиваю тебя, мой друг, я
не хочу этого. Я делаю против своей воли. Прости меня, прости меня».
А он все толкует про свои заводские дела, как они хороши, да о том, как будут радоваться ему его старики, да про то, что все на свете вздор, кроме здоровья, и надобно ей беречь здоровье, и в самую минуту прощанья, уже через балюстраду, сказал: — Ты вчера написала, что еще никогда
не была так привязана ко мне, как теперь — это правда, моя
милая Верочка.
— Вы-то еще слаб, слава богу! Но, Рахметов, вы удивляете меня. Вы совсем
не такой, как мне казалось. Отчего вы всегда такое мрачное чудовище? А ведь вот теперь вы
милый, веселый человек.