Неточные совпадения
Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: «А
может быть, и
не было никакого тела?
может быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, — выстрелил, да и убежал, — а то, пожалуй, тут же стоит в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою, какую наделал».
Я думаю, что
не буду нуждаться; но если
буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай
было готово несколько денег для меня; ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа; я
не могу обойтись без этого.
Он долго
не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но
не видел, что берет ее. Он
был как пьяный; наконец понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
— Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я
не останусь. Я вам скажу после, почему. — Маменька, — это уж
было сказано вслух: — у меня очень разболелась голова: Я
не могу сидеть здесь. Прошу вас!
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже
не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором
была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
Я бы ничего
не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой грузинки, в ложе которой
были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата,
не бесцветное, а, как вы говорите, кровь со сливками, то
есть кушанье, которое
могут брать в рот только ваши эскимосы!
Но женщина, которая столько жила, как я, — и как жила, мсье Сторешни́к! я теперь святая, схимница перед тем, что
была, — такая женщина
не может сохранить бюста!
— Ну, Вера, хорошо. Глаза
не заплаканы. Видно, поняла, что мать говорит правду, а то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо,
не стану говорить,
не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате,
может, наговорила чего лишнего. Я вчера
не в своем виде
была. Ты
не верь тому, что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь?
не верь.
Верочка опять видела прежнюю Марью Алексевну. Вчера ей казалось, что из — под зверской оболочки проглядывают человеческие черты, теперь опять зверь, и только. Верочка усиливалась победить в себе отвращение, но
не могла. Прежде она только ненавидела мать, вчера думалось ей, что она перестает ее ненавидеть,
будет только жалеть, — теперь опять она чувствовала ненависть, но и жалость осталась в ней.
— Я говорю с вами, как с человеком, в котором нет ни искры чести. Но,
может быть, вы еще
не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам
не понимая, что делает.
— Да,
могу благодарить моего создателя, — сказала Марья Алексевна: — у Верочки большой талант учить на фортепьянах, и я за счастье почту, что она вхожа
будет в такой дом; только учительница-то моя
не совсем здорова, — Марья Алексевна говорила особенно громко, чтобы Верочка услышала и поняла появление перемирия, а сама, при всем благоговении, так и впилась глазами в гостей: —
не знаю, в силах ли
будет выйти и показать вам пробу свою на фортепьянах. — Верочка, друг мой,
можешь ты выйти, или нет?
Этого
не могли бы
не заметить и плохие глаза, а у Жюли
были глаза чуть ли
не позорче, чем у самой Марьи Алексевны. Француженка начала прямо...
— Да, ваша мать
не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства
не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем это
может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам
будет очень тяжело. На первое время она оставит вас в покое; но я вам говорю, что это
будет не надолго. Что вам теперь делать?
Есть у вас родные в Петербурге?
Между тем надобно увидеться еще с вами,
быть может, и
не раз, — то
есть, если вы доверяете мне, Да?
Может быть, Верочка в своем смятении ничего
не поймет и согласится посидеть в незнакомой компании, а если и сейчас уйдет, — ничего, это извинят, потому что она только вступила на поприще авантюристки и, натурально, совестится на первых порах.
Жюли слушала и задумывалась, задумывалась и краснела и — ведь она
не могла не вспыхивать, когда подле
был огонь — вскочила и прерывающимся голосом заговорила...
— Что ты говоришь, Вера? — закричал Павел Константиныч; дело
было так ясно, что и он
мог кричать,
не осведомившись у жены, как ему поступать.
— Я
была до сих пор очень довольна вами, Павел Константиныч: но теперь интриги, в которых вы,
может быть, и
не участвовали,
могут заставить меня поссориться с вами.
— Вам должна
быть известна моя воля… Я
не могу согласиться на такой странный, можно сказать, неприличный брак.
— Вы увидите, что нисколько
не странно; подумайте,
может быть, и отгадаете.
— Вы
не можете отгадать, — я вам скажу. Это очень просто и натурально; если бы в вас
была искра благородного чувства, вы отгадали бы. Ваша любовница, — в прежнем разговоре Анна Петровна лавировала, теперь уж нечего
было лавировать: у неприятеля отнято средство победить ее, — ваша любовница, —
не возражайте, Михаил Иваныч, вы сами повсюду разглашали, что она ваша любовница, — это существо низкого происхождения, низкого воспитания, низкого поведения, — даже это презренное существо…
— Я и
не употребляла б их, если бы полагала, что она
будет вашею женою. Но я и начала с тою целью, чтобы объяснить вам, что этого
не будет и почему
не будет. Дайте же мне докончить. Тогда вы
можете свободно порицать меня за те выражения, которые тогда останутся неуместны по вашему мнению, но теперь дайте мне докончить. Я хочу сказать, что ваша любовница, это существо без имени, без воспитания, без поведения, без чувства, — даже она пристыдила вас, даже она поняла все неприличие вашего намерения…
Обстоятельства
были так трудны, что Марья Алексевна только махнула рукою. То же самое случилось и с Наполеоном после Ватерлооской битвы, когда маршал Груши оказался глуп, как Павел Константиныч, а Лафайет стал буянить, как Верочка: Наполеон тоже бился, бился, совершал чудеса искусства, — и остался
не при чем, и
мог только махнуть рукой и сказать: отрекаюсь от всего, делай, кто хочет, что хочет и с собою, и со мною.
— Но если так, я прошу у вас одной пощады: вы теперь еще слишком живо чувствуете, как я оскорбил вас…
не давайте мне теперь ответа, оставьте мне время заслужить ваше прощение! Я кажусь вам низок, подл, но посмотрите,
быть может, я исправлюсь, я употреблю все силы на то, чтоб исправиться! Помогите мне,
не отталкивайте меня теперь, дайте мне время, я
буду во всем слушаться вас! Вы увидите, как я покорен;
быть может, вы увидите во мне и что-нибудь хорошее, дайте мне время.
По всей вероятности, негодная Верка
не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл
был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке, как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все так, что если выйдет (а чорт ее знает, что у ней на уме,
может быть, и это!), то действительно уже
будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
Было перемирие,
было спокойствие, но с каждым днем
могла разразиться гроза, и у Верочки замирало сердце от тяжелого ожидания —
не нынче, так завтра или Михаил Иваныч, или Марья Алексевна приступят с требованием согласия, — ведь
не век же они
будут терпеть.
— Она заметила, что я
не люблю
быть в дурном расположении духа, и шепнула мне такую их тайну, что я
не могу видеть женщину без того, чтобы
не прийти в дурное расположение, — и потому я избегаю женщин.
— Ничего. Я думала об этом и решилась. Я тогда
не останусь здесь. Я
могу быть актрисою. Какая это завидная жизнь! Независимость! Независимость!
—
Может быть…
может быть! Если вы
не ошиблись, хорошо для меня.
А ты заснешь так тихо, как ребенок, и
не будут ни смущать, ни волновать тебя никакие сны, — разве приснятся веселые детские игры, фанты, горелки или,
может быть, танцы, только тоже веселые, беззаботные.
Нет, Верочка, это
не странно, что передумала и приняла к сердцу все это ты, простенькая девочка,
не слышавшая и фамилий-то тех людей, которые стали этому учить и доказали, что этому так надо
быть, что это непременно так
будет, что «того
не может не быть;
не странно, что ты поняла и приняла к сердцу эти мысли, которых
не могли тебе ясно представить твои книги: твои книги писаны людьми, которые учились этим мыслям, когда они
были еще мыслями; эти мысли казались удивительны, восхитительны, — и только.
Ты добрая девушка: ты
не глупая девушка; но ты меня извини, я ничего удивительного
не нахожу в тебе;
может быть, половина девушек, которых я знал и знаю, а
может быть, и больше, чем половина, — я
не считал, да и много их, что считать-то —
не хуже тебя, а иные и лучше, ты меня прости.
— Это
было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны
был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство
может впоследствии пригодиться, когда
будет богат, шельма»; это
был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего,
был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
— Люди, говорящие разные пустяки,
могут говорить о нем, как им угодно; люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут, что вы поступили так, как следовало вам поступить; если вы так сделали, значит, такова
была ваша личность, что нельзя вам
было поступить иначе при таких обстоятельствах, они скажут, что вы поступили по необходимости вещей, что, собственно говоря, вам и
не было другого выбора.
— Видите, какая я хорошая ученица. Теперь этот частный вопрос о поступках, имеющих житейскую важность, кончен. Но в общем вопросе остаются затруднения. Ваша книга говорит: человек действует по необходимости. Но ведь
есть случаи, когда кажется, что от моего произвола зависит поступить так или иначе. Например: я играю и перевертываю страницы нот; я перевертываю их иногда левою рукою, иногда правою. Положим, теперь я перевернула правою: разве я
не могла перевернуть левою?
не зависит ли это от моего произвола?
Ошибаться
может каждый, ошибки
могут быть нелепы, если человек судит о вещах, чуждых его понятиям; но
было бы несправедливо выводить из нелепых промахов Марьи Алексевны, что ее расположение к Лопухову основывалось лишь на этих вздорах: нет, никакие фантазии о богатой невесте и благочестии Филиппа Эгалите ни на минуту
не затмили бы ее здравого смысла, если бы в действительных поступках и словах Лопухова
было заметно для нее хотя что-нибудь подозрительное.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны,
мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек,
не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки,
не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок,
не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать этому плуту, что и сам плут вовсе
не напрасно плут, а таким ему и надобно
быть по его обстоятельствам, что
не быть ему плутом, —
не говоря уж о том, что это невозможно, —
было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Если бы, например, он стал объяснять, что такое «выгода», о которой он толкует с Верочкою,
быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды
не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов
не объяснял этого Марье Алексевне, а в разговоре с Верочкою также
не было такого объяснения, потому что Верочка знала, каков смысл этого слова в тех книгах, по поводу которых они вели свой разговор.
Сострадательные люди,
не оправдывающие его,
могли бы также сказать ему в извинение, что он
не совершенно лишен некоторых похвальных признаков: сознательно и твердо решился отказаться от всяких житейских выгод и почетов для работы на пользу другим, находя, что наслаждение такою работою — лучшая выгода для него; на девушку, которая
была так хороша, что он влюбился в нее, он смотрел таким чистым взглядом, каким
не всякий брат глядит на сестру; но против этого извинения его материализму надобно сказать, что ведь и вообще нет ни одного человека, который
был бы совершенно без всяких признаков чего-нибудь хорошего, и что материалисты, каковы бы там они ни
были, все-таки материалисты, а этим самым уже решено и доказано, что они люди низкие и безнравственные, которых извинять нельзя, потому что извинять их значило бы потворствовать материализму.
Это
было еще недавно модным выражением у эстетических литераторов с возвышенными стремлениями: «эстетическая жилка»,
может быть, и теперь остается модным у них движением —
не знаю, я давно их
не видал.
— Нет, здесь,
может быть, нельзя
было б и говорить. И, во всяком случае, маменька стала бы подозревать. Нет, лучше так, как я вздумала. У меня
есть такой густой вуаль, что никто
не узнает.
— Она согласна; она уполномочила меня согласиться за нее. Но теперь, когда мы решили, я должен сказать вам то, о чем напрасно
было бы говорить прежде, чем сошлись мы. Эта девушка мне
не родственница. Она дочь чиновника, у которого я даю уроки. Кроме меня, она
не имела человека, которому
могла бы поручить хлопоты. Но я совершенно посторонний человек ей.
Вам
может казаться странным, что я, при своей заботливости о детях, решилась кончить дело с вами,
не видев ту, которая
будет иметь такое близкое отношение к моим детям.
— Нет, довольно, мсье Лопухов, или я расчувствуюсь, а в мои лета, — ведь мне под 40, —
было бы смешно показать, что я до сих пор
не могу равнодушно слушать о семейном тиранстве, от которого сама терпела в молодости.
— Позвольте же сказать еще только одно; это так неважно для вас, что,
может быть, и
не было бы надобности говорить. Но все-таки лучше предупредить. Теперь она бежит от жениха, которого ей навязывает мать.
На нее в самом деле
было жалко смотреть: она
не прикидывалась. Ей
было в самом деле больно. Довольно долго ее слова
были бессвязны, — так она
была сконфужена за себя; потом мысли ее пришли в порядок, но и бессвязные, и в порядке, они уже
не говорили Лопухову ничего нового. Да и сам он
был также расстроен. Он
был так занят открытием, которое она сделала ему, что
не мог заниматься ее объяснениями по случаю этого открытия. Давши ей наговориться вволю, он сказал...
При ее положении в обществе, при довольно важных должностных связях ее мужа, очень вероятно, даже несомненно, что если бы она уж непременно захотела, чтобы Верочка жила у нее, то Марья Алексевна
не могла бы ни вырвать Верочку из ее рук, ни сделать серьезных неприятностей ни ей, ни ее мужу, который
был бы официальным ответчиком по процессу и за которого она боялась.
— Нет; теперь вы слишком взволнованы, мой друг. Теперь вы
не можете принимать важных решений. Через несколько времени. Скоро. Вот подъезд. До свиданья, мой друг. Как только увижу, что вы
будете отвечать хладнокровно, я вам скажу.
— Нет, я вас
не отпущу. Идите со мною. Я
не спокойна, вы говорите; я
не могу судить, вы говорите, — хорошо, обедайте у нас. Вы увидите, что я
буду спокойна. После обеда маменька спит, и мы
можем говорить.
— Это другое дело, Дмитрий Сергеич, — всех
не наградишь, надо меру знать, это точно. Ежели так, то
есть по деньгам ссора,
не могу вас осуждать.