Неточные совпадения
«
Ухожу в 11 часов вечера и
не возвращусь. Меня услышат на Литейном мосту, между 2 и 3 часами ночи. Подозрений ни на кого
не иметь».
— Прочь!
Не прикасайся ко мне! Ты в крови! На тебе его кровь! Я
не могу видеть тебя! я
уйду от тебя! Я
уйду! отойди от меня! — И она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала в кресло, закрыла лицо руками.
Она взглянула на него так нежно, но твердыми шагами
ушла в свою комнату и ни разу
не оглянулась на него
уходя.
Справьтесь по домовым книгам, кто у меня гостил! псковская купчиха Савастьянова, моя знакомая, вот вам и весь сказ!» Наконец, поругавшись, поругавшись, статский
ушел и больше
не показывался.
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это
ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже
не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
— Экая бешеная француженка, — сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли
ушли. — Очень пикантная женщина, но это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с нею я
не ужился бы четыре часа,
не то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин
не расстраивается от ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой Лотхен, которая очень мила.
Может быть, Верочка в своем смятении ничего
не поймет и согласится посидеть в незнакомой компании, а если и сейчас
уйдет, — ничего, это извинят, потому что она только вступила на поприще авантюристки и, натурально, совестится на первых порах.
Марья Алексевна опять уселась. «Экая глупость сделана, передняя-то дверь
не заперта на ключ! задвижку-то в одну секунду отодвинет —
не поймаешь,
уйдет! ведь бешеная!»
Часа два продолжалась сцена. Марья Алексевна бесилась, двадцать раз начинала кричать и сжимала кулаки, но Верочка говорила: «
не вставайте, или я
уйду». Бились, бились, ничего
не могли сделать. Покончилось тем, что вошла Матрена и спросила, подавать ли обед — пирог уже перестоялся.
Пошли обедать. Обедали молча. После обеда Верочка
ушла в свою комнату. Павел Константиныч прилег, по обыкновению, соснуть. Но это
не удалось ему: только что стал он дремать, вошла Матрена и сказала, что хозяйский человек пришел; хозяйка просит Павла Константиныча сейчас же пожаловать к ней. Матрена вся дрожала, как осиновый лист; ей-то какое дело дрожать?
— Ну, теперь, maman, я сам
уйду. Я
не хочу, чтобы при мне называли ее такими именами.
— Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего
не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо всем, потому что как в теперешнее позднее время
не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович
ушли, мы сказали Верочке, и она говорит: я с вами, папенька и маменька, совершенно согласна, что нам об этом думать
не следует.
«Скажи сестре, что их разговор
не дает мне уснуть; пусть
уйдут куда подальше, чтоб
не мешали.
— Видишь, на том уроке, которого я
не бросил, семейство дрянное, а в нем есть порядочная девушка. Хочет быть гувернанткой, чтоб
уйти от семейства. Вот я ищу для нее места.
—
Не слушаю и
ухожу. — Вернулась. — Говорите скорее,
не буду перебивать. Ах, боже мой, если б вы знали, как вы меня обрадовали! Дайте вашу руку. Видите, как крепко, крепко жму.
Через несколько минут вошла Марья Алексевна. Дмитрий Сергеич поиграл с нею в преферанс вдвоем, сначала выигрывал, потом дал отыграться, даже проиграл 35 копеек, — это в первый раз снабдил он ее торжеством и,
уходя, оставил ее очень довольною, —
не деньгами, а собственно торжеством: есть чисто идеальные радости у самых погрязших в материализме сердец, чем и доказывается, что материалистическое объяснение жизни неудовлетворительно.
Верочка сказала, что
не хочет чаю, и
ушла в свою комнату.
— Милый мой, и я тогда же подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на волю, мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что
уйду из подвала, теперь мне будет
не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю, что выйду из него. А как же я
уйду из него, мой милый?
— Ах, как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе
не говори со мною, и
не гляди на меня, и на фортепьяно
не каждый раз будем играть. И
не каждый раз буду выходить при тебе из своей комнаты. Нет,
не утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас
уйду в свою комнату. До свиданья, мой милый. Когда?
Матрена, в ожидании распоряжений
не смевшая
уйти ни в полпивную, ни куда, исполнила приказ, Павел Константиныч явился.
— Ну,
не можете говорить спокойно, так мы
уходим.
— А если Павлу Константинычу было бы тоже
не угодно говорить хладнокровно, так и я
уйду, пожалуй, — мне все равно. Только зачем же вы, Павел Константиныч, позволяете называть себя такими именами? Марья Алексевна дел
не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог знает что сделать, а вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь она с Верочкой ничего
не сделает, а со мной и того меньше.
— И он ничего. Да ты
не тому дивись, что
ушла, а ты тому дивись: оделась, пошла; он говорит: погоди; оделся, тогда говорит: войди. Ты про это говори: какое это заведенье?
— Милая моя, ты
не огорчись, я тебе
не в укор это скажу, а в предостереженье: ты зачем в пятницу из дому
уходила, за день перед тем, как я разнемоглась? — Верочка плачет.
Когда он
ушел, они припомнили, что уж несколько дней до своего явного опошления он был странен; тогда они
не заметили и
не поняли, теперь эти прежние выходки объяснились: они были в том же вкусе, только слабы.
Лопуховы
ушли,
не дождавшись конца свидания Крюковой с Кирсановым.
Но когда он
ушел, она поплакала; только теперь она или поняла, или могла заметить, что поняла смысл возобновления любви, что «мне теперь уже нечего беречь тебя,
не сбережешь; по крайней мере, пусть ты порадуешься».
Тяжеловато и очень хитро это дело:
уйти из виду так, чтобы
не заметили твоего движения, когда смотрят на тебя во все глаза, а нечего делать, надобно действовать так.
— Я
не хочу слышать больше! — Вера Павловна с негодованием отбрасывает дневник. — Гадкая! злая! зачем ты здесь! Я
не звала тебя,
уйди!
—
Не можешь
уйти. Ты как полагаешь, твоими интересами я занят?
— Нет, я
не могу так отпустить тебя. — Кирсанов взял за руку Лопухова, хотевшего
уходить. — Садись. Ты начал говорить, когда
не было нужно. Ты требуешь от меня бог знает чего. Ты должен выслушать.
Рахметов просидит вечер, поговорит с Верою Павловною; я
не утаю от тебя ни слова из их разговора, и ты скоро увидишь, что если бы я
не хотел передать тебе этого разговора, то очень легко было бы и
не передавать его, и ход событий в моем рассказе нисколько
не изменился бы от этого умолчания, и вперед тебе говорю, что когда Рахметов, поговорив с Верою Павловною,
уйдет, то уже и совсем он
уйдет из этого рассказа, и что
не будет он ни главным, ни неглавным, вовсе никаким действующим лицом в моем романе.
Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются, выразил три раза мнение, что «это безумие»-то есть,
не то, что дамы убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение каждый раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, — дамы уже давно отпили чай, — поклонился и
ушел с этими материалами для финала своего материального наслаждения опять в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши.
— Нет, я
не хочу слушать, — с чрезвычайною горячностью сказала Вера Павловна: — я вас прошу молчать, Рахметов. Я вас прошу
уйти. Я очень обязана вам за то, что вы потеряли для меня вечер. Но я вас прошу
уйти.
Скажи же, о проницательный читатель, зачем выведен Рахметов, который вот теперь
ушел и больше
не явится в моем рассказе? Ты уж знаешь от меня, что это фигура,
не участвующая в действии…
В два часа ночи она еще ничего
не предвидела, он выжидал, когда она, истомленная тревогою того утра, уж
не могла долго противиться сну, вошел, сказал несколько слов, и в этих немногих словах почти все было только непонятное предисловие к тому, что он хотел сказать, а что он хотел сказать, в каких коротких словах сказал он: «Я давно
не видел своих стариков, — съезжу к ним; они будут рады» — только, и тотчас же
ушел.
И когда она просыпается поздно поутру, уж вместо всех прежних слов все только борются два слова с одним словом: «
не увижусь» — «увижусь» — и так идет все утро; забыто все, забыто все в этой борьбе, и то слово, которое побольше, все хочет удержать при себе маленькое слово, так и хватается за него, так и держит его: «
не увижусь»; а маленькое слово все отбегает и пропадает, все отбегает и пропадает: «увижусь»; забыто все, забыто все, в усилиях большего слова удержать при себе маленькое, да, и оно удерживает его, и зовет на помощь себе другое маленькое слово, чтобы некуда было отбежать этому прежнему маленькому слову: «нет,
не увижусь»… «нет,
не увижусь», — да, теперь два слова крепко держат между собою изменчивое самое маленькое слово, некуда
уйти ему от них, сжали они его между собою: «нет,
не увижусь» — «нет,
не увижусь»…
Саша
уходит за прибором, — да, это чаще, чем то, что он прямо входит с чайным прибором, — и хозяйничает, а она все нежится и, напившись чаю, все еще полулежит уж
не в постельке, а на диванчике, таком широком, но, главное достоинство его, таком мягком, будто пуховик, полулежит до 10, до 11 часов, пока Саше пора отправляться в гошпиталь, или в клиники, или в академическую аудиторию, но с последнею чашкою Саша уже взял сигару, и кто-нибудь из них напоминает другому «принимаемся за дело», или «довольно, довольно, теперь за дело» — за какое дело? а как же, урок или репетиция по студенчеству Веры Павловны...
— Я готовилась умереть,
не думая об отце, и вы
не понимаете этого! С этой минуты все Кончено между нами, — сказала она и быстро
ушла из комнаты.
— Вчера было гораздо больше, а к завтрему ничего
не будет. (Петр, высыпав пепел и подав сигарочницу,
уходит.)
Не хотел являться перед вами раненым героем.
впрочем, отчий-то дом был
не слишком мил и в самом деле. Так я пою ему: я
уйду с тобою. Как вы думаете, что он мне отвечает?