Неточные совпадения
Молодой человек взял письмо; и он побледнел, и у него задрожали руки, и он долго смотрел на письмо, хотя оно
было не велико, всего-то
слов десятка два...
— Серж, говорит по — французски ее мать? —
было первое
слово Жюли, когда она проснулась.
Жюли недолго слушала эту бесконечную речь, смысл которой
был ясен для нее из тона голоса и жестов; с первых
слов Марьи Алексевны француженка встала и вернулась в комнату Верочки.
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы поймете, что другие забудут его только в том случае, когда вы не
будете напоминать о нем каким бы то ни
было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
Все, кроме
слов и поступков Верочки, подтверждало эту мысль: жених
был шелковый.
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то
есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а людям непостижимо. Но наш рассказ не хочет заниматься людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех
словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
— Вот оно: «ах, как бы мне хотелось
быть мужчиною!» Я не встречал женщины, у которой бы нельзя
было найти эту задушевную тайну. А большею частью нечего и доискиваться ее — она прямо высказывается, даже без всякого вызова, как только женщина чем-нибудь расстроена, — тотчас же слышишь что-нибудь такое: «Бедные мы существа, женщины!» или: «мужчина совсем не то, что женщина», или даже и так, прямыми
словами: «Ах, зачем я не мужчина!».
У этих людей, как Лопухов,
есть магические
слова, привлекающие к ним всякое огорченное, обижаемое существо.
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники
есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге;
словом сказать, из всего этого не выходило ничего.
И ведь не хвастался, что у него богатая невеста: каждое
слово из него надобно
было клещами вытягивать.
— Это
было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны
был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны
слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда
будет богат, шельма»; это
был общий смысл
слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего,
был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
По-видимому, частный смысл ее
слов, — надежда сбить плату, — противоречил ее же мнению о Дмитрии Сергеиче (не о Лопухове, а о Дмитрии Сергеиче), как об алчном пройдохе: с какой стати корыстолюбец
будет поступаться в деньгах для нашей бедности? а если Дмитрий Сергеич поступился, то, по — настоящему, следовало бы ей разочароваться в нем, увидеть в нем человека легкомысленного и, следовательно, вредного.
Первым результатом
слов Марьи Алексевны
было удешевление уроков.
Третий результат
слов Марьи Алексевны
был, разумеется, тот, что Верочка и Дмитрий Сергеич стали, с ее разрешения и поощрения, проводить вместе довольно много времени. Кончив урок часов в восемь, Лопухов оставался у Розальских еще часа два — три: игрывал в карты с матерью семейства, отцом семейства и женихом; говорил с ними; играл на фортепьяно, а Верочка
пела, или Верочка играла, а он слушал; иногда и разговаривал с Верочкою, и Марья Алексевна не мешала, не косилась, хотя, конечно, не оставляла без надзора.
Что удивительного
было бы, что учитель и без дружбы с Марьею Алексевною имел бы случаи говорить иногда, хоть изредка, по нескольку
слов с девушкою, в семействе которой дает уроки?
Ошибаться может каждый, ошибки могут
быть нелепы, если человек судит о вещах, чуждых его понятиям; но
было бы несправедливо выводить из нелепых промахов Марьи Алексевны, что ее расположение к Лопухову основывалось лишь на этих вздорах: нет, никакие фантазии о богатой невесте и благочестии Филиппа Эгалите ни на минуту не затмили бы ее здравого смысла, если бы в действительных поступках и
словах Лопухова
было заметно для нее хотя что-нибудь подозрительное.
Если бы, например, он стал объяснять, что такое «выгода», о которой он толкует с Верочкою,
быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов не объяснял этого Марье Алексевне, а в разговоре с Верочкою также не
было такого объяснения, потому что Верочка знала, каков смысл этого
слова в тех книгах, по поводу которых они вели свой разговор.
А этот главный предмет, занимавший так мало места в их не слишком частых длинных разговорах, и даже в коротких разговорах занимавший тоже лишь незаметное место, этот предмет
был не их чувство друг к другу, — нет, о чувстве они не говорили ни
слова после первых неопределенных
слов в первом их разговоре на праздничном вечере: им некогда
было об этом толковать; в две — три минуты, которые выбирались на обмен мыслями без боязни подслушивания, едва успевали они переговорить о другом предмете, который не оставлял им ни времени, ни охоты для объяснений в чувствах, — это
были хлопоты и раздумья о том, когда и как удастся Верочке избавиться от ее страшного положения.
— Пойдемте домой, мой друг, я вас провожу. Поговорим. Я через несколько минут скажу, в чем неудача. А теперь дайте подумать. Я все еще не собрался с мыслями. Надобно придумать что-нибудь новое. Не
будем унывать, придумаем. — Он уже прибодрился на последних
словах, но очень плохо.
Словом сказать, приятная беседа по душе с Марьею Алексевною так оживила Дмитрия Сергеича, что куда девалась его грусть! он
был такой веселый, каким его Марья Алексевна еще никогда не видывала.
Но ничего этого не вспомнилось и не подумалось ему, потому что надобно
было нахмурить лоб и, нахмурив его, думать час и три четверти над
словами: «кто повенчает?» — и все
был один ответ: «никто не повенчает!» И вдруг вместо «никто не повенчает» — явилась у него в голове фамилия «Мерцалов»; тогда он ударил себя по лбу и выбранил справедливо: как
было с самого же начала не вспомнить о Мецалове? А отчасти и несправедливо: ведь не привычно
было думать о Мерцалове, как о человеке венчающем.
— А вот и я готов, — подошел Алексей Петрович: — пойдемте в церковь. — Алексей Петрович
был весел, шутил; но когда начал венчанье, голос его несколько задрожал — а если начнется дело? Наташа, ступай к отцу, муж не кормилец, а плохое житье от живого мужа на отцовских хлебах! впрочем, после нескольких
слов он опять совершенно овладел собою.
Справедливость
слов Павла Константиныча
была так осязательна, что хозяйка поверила бы им, если б он и не обладал даром убедительной благоговейности изложения.
Потому вы, Марья Алексевна, не верили хорошим
словам, считали их за глупость или обман, и вы
были правы, Марья Алексевна.
— Что, моя милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то матери
была? — говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать умею? Аль не угадала? Что молчишь? Язык-то
есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты, нейдут с языка-то! По магазинам ходила?
— Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела бы
быть, как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка, что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об добром думаешь, а как бы я не злая
была, так бы ты и не знала, что такое добром называется. Понимаешь? Все от меня, моя ты дочь, понимаешь? Я тебе мать.
Я
буду вам понемногу рассказывать, что еще можно сделать, по
словам умных людей, да вы и сами
будете присматриваться, так
будете замечать, и как вам покажется, что можно сделать что-нибудь хорошее, мы и
будем пробовать это делать, — понемножечку, как можно
будет.
Долгие разговоры
были возбуждены этими необыкновенными
словами. Но доверие
было уже приобретено Верою Павловною; да и говорила она просто, не заходя далеко вперед, не рисуя никаких особенно заманчивых перспектив, которые после минутного восторга рождают недоверие. Потому девушки не сочли ее помешанною, а только и
было нужно, чтобы не сочли помешанною. Дело пошло понемногу.
Он вознегодовал на какого-то модерантиста, чуть ли не на меня даже, хоть меня тут и не
было, и зная, что предмету его гнева уж немало лет, он воскликнул: «да что вы о нем говорите? я приведу вам
слова, сказанные мне на днях одним порядочным человеком, очень умной женщиной: только до 25 лет человек может сохранять честный образ мыслей».
Через три — четыре дня Кирсанов, должно
быть, опомнился, увидел дикую пошлость своих выходок; пришел к Лопуховым,
был как следует, потом стал говорить, что он
был пошл; из
слов Веры Павловны он заметил, что она не слышала от мужа его глупостей, искренно благодарил Лопухова за эту скромность, стал сам, в наказание себе, рассказывать все Вере Павловне, расчувствовался, извинялся, говорил, что
был болен, и опять выходило как-то дрянно.
И точно: от вина лицо портится, и это не могло вдруг пройти, а тогда уж прошло, и цвет лица у меня стал нежный, и глаза стали яснее; и опять то, что я от прежнего обращения отвыкла, стала говорить скромно, знаете, мысли у меня скоро стали скромные, когда я перестала
пить, а в
словах я еще путалась и держала себя иногда в забывчивости, по прежнему неряшеству; а к этому времени я уж попривыкла и держать себя, и говорить скромнее.
Но она или не поняла в первую минуту того смысла, который выходил из его
слов, или поняла, но не до того ей
было, чтобы обращать внимание на этот смысл, и радость о возобновлении любви заглушила в ней скорбь о близком конце, — как бы то ни
было, но она только радовалась и говорила...
И действительно, он исполнил его удачно: не выдал своего намерения ни одним недомолвленным или перемолвленным
словом, ни одним взглядом; по-прежнему он
был свободен и шутлив с Верою Павловною, по-прежнему
было видно, что ему приятно в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему бывать у Лопуховых так часто, как прежде, оставаться у них целый вечер, как прежде, да как-то выходило, что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку, а то и за лацкан сюртука со
словами: «нет, дружище, ты от этого спора не уйдешь так вот сейчас» — так что все большую и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
«А когда ж это Бозио успела выучиться по — русски? И как чисто она произносит. Но какие же смешные
слова, и откуда она выкопала такие пошлые стишки? да, она, должно
быть, училась по той же грамматике, по которой я: там они приведены в пример для расстановки знаков препинания; как это глупо, приводить в грамматике такие стихи, и хоть бы стихи-то
были не так пошлы; но нечего думать о стихах, надобно слушать, как она
поет: —
Писал три письма, двое из бравших письма не отыскали старика, третий нашел, и сколько мучил его, пока удалась действительно превосходная фотография, и как Дмитрий
был счастлив, когда получил ее, и письмо от «святого старика», как он зовет его, письмо, в котором Овэн хвалит меня, со
слов его.
— Изволь, мой милый. Мне снялось, что я скучаю оттого, что не поехала в оперу, что я думаю о ней, о Бозио; ко мне пришла какая-то женщина, которую я сначала приняла за Бозио и которая все пряталась от меня; она заставила меня читать мой дневник; там
было написано все только о том, как мы с тобою любим друг друга, а когда она дотрогивалась рукою до страниц, на них показывались новые
слова, говорившие, что я не люблю тебя.
В
словах Веры Павловны, сказанных с некоторой грустью, слышался упрек; но ведь смысл упрека
был: «друг мой, неужели ты не знаешь», что ты заслужил полное мое доверие?
Мы теперь довольно знаем Лопухова, чтобы видеть, что он
был человек не сантиментальный, но он
был так тронут этими
словами жены, что лицо его вспыхнуло.
— Как? Неужели
было уж поздно? Прости меня, — быстро проговорил Кирсанов, и сам не мог отдать себе отчета, радость или огорчение взволновало его от этих
слов «они не ведут ни к чему».
Отступался от дела, чтобы не
быть дураком и подлецом, и возликовал от этого, будто совершил геройский подвиг великодушного благородства; не поддаешься с первого
слова зову, чтобы опять не хлопотать над собою и чтобы не лишиться этого сладкого ликования своим благородством, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь человека, упорствующего в благородном подвижничестве».
А если первая минута
была так хорошо выдержана, то что значило выдерживать себя хорошо в остальной вечер? А если первый вечер он умел выдержать, то трудно ли
было выдерживать себя во все следующие вечера? Ни одного
слова, которое не
было бы совершенно свободно и беззаботно, ни одного взгляда, который не
был бы хорош и прост, прям и дружествен, и только.
На другой день, когда ехали в оперу в извозничьей карете (это ведь дешевле, чем два извозчика), между другим разговором сказали несколько
слов и о Мерцаловых, у которых
были накануне, похвалили их согласную жизнь, заметили, что это редкость; это говорили все, в том числе Кирсанов сказал: «да, в Мерцалове очень хорошо и то, что жена может свободно раскрывать ему свою душу», только и сказал Кирсанов, каждый из них троих думал сказать то же самое, но случилось сказать Кирсанову, однако, зачем он сказал это?
Все накоплялись мелкие, почти забывающиеся впечатления
слов и поступков Кирсанова, на которые никто другой не обратил бы внимания, которые ею самою почти не
были видимы, а только предполагались, подозревались; медленно росла занимательность вопроса: почему он почти три года избегал ее? медленно укреплялась мысль: такой человек не мог удалиться из — за мелочного самолюбия, которого в нем решительно нет; и за всем этим, не известно к чему думающимся, еще смутнее и медленнее поднималась из немой глубины жизни в сознание мысль: почему ж я о нем думаю? что он такое для меня?
— Каждое из этих
слов говорилось после долгого промежутка, а промежутки
были наполнены тем, что он гладил ее волоса, ласкал ее, как брат огорченную сестру.
Половину времени Вера Павловна тихо сидела в своей комнате одна, отсылая мужа, половину времени он сидел подле нее и успокоивал ее все теми же немногими
словами, конечно, больше не
словами, а тем, что голос его
был ровен и спокоен, разумеется, не бог знает как весел, но и не грустен, разве несколько выражал задумчивость, и лицо также.
Она бросалась в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько
слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась в свою комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может
быть, час, и вот звонок — это он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
— Конечно, мой друг, этих
слов не надобно принимать серьезно, потому что ты
была слишком взволнована.
С этими
словами он преспокойно ушел в кабинет, вынул из кармана большой кусок ветчины, ломоть черного хлеба, — в сумме это составляло фунта четыре, уселся, съел все, стараясь хорошо пережевывать,
выпил полграфина воды, потом подошел к полкам с книгами и начал пересматривать, что выбрать для чтения: «известно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…», «несамобытно…» это «несамобытно» относилось к таким книгам, как Маколей, Гизо, Тьер, Ранке, Гервинус.
Кирсанов отвечал ему тоже немногими
словами и
был отпущен.
— «Конечно, я должен принимать ваши
слова за насмешку и грубость; а может
быть, и то, что у вас
есть свои причины, может
быть, даже заслуживающие одобрения.