Неточные совпадения
Автору не до прикрас,
добрая публика, потому
что он все думает о том, какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий.
Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с матерью на Толкучий рынок, получила при повороте из Гороховой в Садовую неожиданный подзатыльник, с замечанием: «глазеешь на церковь, дура, а лба-то
что не перекрестишь? Чать, видишь, все
добрые люди крестятся!»
— Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же
добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь,
что к твоей пользе. Веди себя, как я учу, — завтра же предложенье сделает!
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому
что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила,
что ведь она страшно устала,
что ведь она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как
добрела до своей комнаты,
что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла в постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
M-lle Жюли будет так
добра,
что привезет Сержа, я привезу свою миленькую Берту, ты привезешь ее.
— Вера, — начал Павел Константиныч, — Михаил Иваныч делает нам честь, просит твоей руки. Мы отвечали, как любящие тебя родители,
что принуждать тебя не будем, но
что с одной стороны рады. Ты как
добрая послушная дочь, какою мы тебя всегда видели, положишься на нашу опытность,
что мы не смели от бога молить такого жениха. Согласна, Вера?
«Однако же — однако же», — думает Верочка, —
что такое «однако же»? — Наконец нашла,
что такое это «однако же» — «однако же он держит себя так, как держал бы Серж, который тогда приезжал с
доброю Жюли. Какой же он дикарь? Но почему же он так странно говорит о девушках, о том,
что красавиц любят глупые и — и —
что такое «и» — нашла
что такое «и» — и почему же он не хотел ничего слушать обо мне, сказал,
что это не любопытно?
Если бы они это говорили, я бы знала,
что умные и
добрые люди так думают; а то ведь мне все казалось,
что это только я так думаю, потому
что я глупенькая девочка,
что кроме меня, глупенькой, никто так не думает, никто этого в самом деле не ждет.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят,
что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе,
что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все,
что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит,
что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя,
что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и
добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Ты
добрая девушка: ты не глупая девушка; но ты меня извини, я ничего удивительного не нахожу в тебе; может быть, половина девушек, которых я знал и знаю, а может быть, и больше,
чем половина, — я не считал, да и много их,
что считать-то — не хуже тебя, а иные и лучше, ты меня прости.
— Милый мой, и я тогда же подумала,
что ты
добрый. Выпускаешь меня на волю, мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю,
что уйду из подвала, теперь мне будет не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю,
что выйду из него. А как же я уйду из него, мой милый?
Вы полагали,
что я этого не понимаю,
что я буду вашей рабой, — нет, Дмитрий Сергеич, я не дозволю вам быть деспотом надо мною; вы хотите быть
добрым, благодетельным деспотом, а я этого не хочу, Дмитрий Сергеич!
Конечно, вы остались бы довольны и этим, потому
что вы и не думали никогда претендовать на то,
что вы мила или
добра; в минуту невольной откровенности вы сами признавали,
что вы человек злой и нечестный, и не считали злобы и нечестности своей бесчестьем для себя, доказывая,
что иною вы не могли быть при обстоятельствах вашей жизни.
— А этот Сторешни́к, он две недели кутил ужасно; но потом помирился с Аделью. Я очень рада за Адель: он
добрый малый; только жаль,
что Адель не имеет характера.
Меры для слежения за дочерью были приняты только так, между прочим, потому
что, согласитесь, нельзя же не следить; ну, и желанье
добра было тоже между прочим, потому
что, согласитесь, все-таки дочь.
—
Что, моя милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то матери была? — говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать умею? Аль не угадала?
Что молчишь? Язык-то есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты, нейдут с языка-то! По магазинам ходила?
— Хорошо им жить? Ученые они? Книжки читают, об новых ваших порядках думают, как бы людям
добро делать? Думают,
что ли? — говори!
— Нейдут из тебя слова-то. Хорошо им жить? — спрашиваю; хороши они? — спрашиваю; такой хотела бы быть, как они? — Молчишь! рыло-то воротишь! — Слушай же ты, Верка,
что я скажу. Ты ученая — на мои воровские деньги учена. Ты об
добром думаешь, а как бы я не злая была, так бы ты и не знала,
что такое
добром называется. Понимаешь? Все от меня, моя ты дочь, понимаешь? Я тебе мать.
— Будь признательна, неблагодарная. Не люби, не уважай. Я злая:
что меня любить? Я дурная:
что меня уважать? Но ты пойми, Верка,
что кабы я не такая была, и ты бы не такая была. Хорошая ты — от меня дурной;
добрая ты — от меня злой. Пойми, Верка, благодарна будь.
Эти три девушки нашли еще трех или четырех, выбрали их с тою осмотрительностью, о которой просила Вера Павловна; в этих условиях выбора тоже не было ничего возбуждающего подозрение, то есть ничего особенного: молодая и скромная женщина желает, чтобы работницы в мастерской были девушки прямодушного,
доброго характера, рассудительные, уживчивые,
что же тут особенного?
Добрые люди говорят,
что можно завести такие швейные мастерские, чтобы швеям было работать в них много выгоднее,
чем в тех мастерских, которые мы все знаем.
Так
что же, шикайте и страмите, гоните и проклинайте, вы получили от них пользу, этого для них довольно, и под шумом шиканья, под громом проклятий, они сойдут со сцены гордые и скромные, суровые и
добрые, как были.
Но все это они представляют себе как-то по — своему: и нравственность и комфорт, и чувственность и
добро понимают они на особый лад, и все на один лад, и не только все на один лад, но и все это как-то на один лад, так
что и нравственность, и комфорт, и
добро, и чувственность, — все это выходит у них как будто одно и то же.
— Конечно, за Максимову и Шеину, которые знали,
что со мною было прежде, я была уверена,
что они не станут рассказывать. А все-таки, я думала,
что могло как-нибудь со стороны дойти до вас или до других. Ах, как я рада,
что они ничего не знают! А вам все-таки скажу, чтобы вы знали,
что какой он
добрый. Я была очень дурная девушка, Вера Павловна.
— Да, а вот мне и работать нельзя. Какие
добрые эти девушки, находили мне занятие по моему здоровью. Я их всех буду благодарить, каждую. Скажите и вы им, Вера Павловна,
что я вас просила благодарить их за меня.
Пока актриса оставалась на сцене, Крюковой было очень хорошо жить у ней: актриса была женщина деликатная, Крюкова дорожила своим местом — другое такое трудно было бы найти, — за то,
что не имеет неприятностей от госпожи, Крюкова привязалась и к ней; актриса, увидев это, стала еще
добрее.
«И почему ему скучно отдавать мне много времени? Ведь я знаю,
что это ему стоит усилия. Неужели оттого,
что он серьезный и ученый человек? Но ведь Кирсанов., нет, нет, он
добрый,
добрый, он все для меня сделал, все готов с радостью для меня сделать! Кто может так любить меня, как он? И я его люблю, и я готова на все для него…»
То,
что «миленький» все-таки едет, это, конечно, не возбуждает вопроса: ведь он повсюду провожает жену с той поры, как она раз его попросила: «отдавай мне больше времени», с той поры никогда не забыл этого, стало быть, ничего,
что он едет, это значит все только одно и то же,
что он
добрый и
что его надобно любить, все так, но ведь Кирсанов не знает этой причины, почему ж он не поддержал мнения Веры Павловны?
— Друг мой, ты хочешь
добра мне.
Что ж, ты думаешь, мне приятно или нужно, чтобы ты продолжала мучить себя?
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, — и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет, и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он
добрый! и он все рассказывает:
что уроки ему давно надоели, и почему в каком семействе или с какими учениками надоели, и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому
что оно важно, дает влияние на народ целого завода, и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим учителям, доказавши,
что работники от этого будут меньше портить машины и работу, потому
что от этого пойдет уменьшение прогулов и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно, и как он оттягивает рабочих от пьянства, и для этого часто бывает в их харчевнях, — и мало ли
что такое.
А после обеда Маше дается 80 кол. сер. на извозчика, потому
что она отправляется в целых четыре места, везде показать записку от Лопухова,
что, дескать, свободен я, господа, и рад вас видеть; и через несколько времени является ужасный Рахметов, а за ним постепенно набирается целая ватага молодежи, и начинается ожесточенная ученая беседа с непомерными изобличениями каждого чуть не всеми остальными во всех возможных неконсеквентностях, а некоторые изменники возвышенному прению помогают Вере Павловне кое-как убить вечер, и в половине вечера она догадывается, куда пропадала Маша, какой он
добрый!
Из этого разговора ты увидел,
что Рахметову хотелось бы выпить хересу, хоть он и не пьет,
что Рахметов не безусловно «мрачное чудовище»,
что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне,
что мне так редко это удается, я, говорит, и сам не рад,
что я «мрачное чудовище», да уж обстоятельства-то такие,
что человек с моею пламенною любовью к
добру не может не быть «мрачным чудовищем», а как бы не это, говорит, так я бы, может быть, целый день шутил, да хохотал, да пел, да плясал.
И
добрые знакомые такого человека (все такие же люди, как он: с другими не водится у него
доброго знакомства) тоже так думают про него,
что, дескать, он хороший человек, но на колена перед ним и не воображают становиться, а думают себе: и мы такие же, как он.
Надеюсь, я успел достичь этого,
что каждый порядочный человек нового поколения узнает обыкновенный тип своих
добрых знакомых в моих трех действующих лицах.
Наблюдайте, думайте, читайте тех, которые говорят вам о чистом наслаждении жизнью, о том,
что человеку можно быть
добрым и счастливым.
Эта дама Вера Павловна Кирсанова, еще молодая,
добрая, веселая, совершенно в моем вкусе, то есть, больше похожа на тебя, Полина,
чем на твою Катю, такую смирную: она бойкая и живая госпожа.
— Да вы как будто сомнительно говорите, Карл Яковлич. Вы думаете,
что Катя задумчива, так это оттого,
что она жалеет о богатстве? Нет, Карл Яковлич, нет, вы ее напрасно обижаете. У нас с ней другое горе: мы с ней изверились в людей, — сказал Полозов полушутливым, полусерьезным тоном, каким говорят о
добрых, но неопытных мыслях детей опытные старики.