Неточные совпадения
«Мы бедны, — говорила песенка, — но мы рабочие
люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы не глупы и
хотим света. Будем учиться — знание освободит нас; будем трудиться — труд обогатит нас, — это дело пойдет, — поживем, доживем —
Молодой
человек взял письмо; и он побледнел, и у него задрожали руки, и он долго смотрел на письмо,
хотя оно было не велико, всего-то слов десятка два...
— Вы лжете, господа, — закричала она, вскочила и ударила кулаком по столу: — вы клевещете! Вы низкие
люди! она не любовница его! он
хочет купить ее! Я видела, как она отворачивалась от него, горела негодованьем и ненавистью. Это гнусно!
По денежным своим делам Лопухов принадлежал к тому очень малому меньшинству медицинских вольнослушающих, то есть не живущих на казенном содержании, студентов, которое не голодает и не холодает. Как и чем живет огромное большинство их — это богу, конечно, известно, а
людям непостижимо. Но наш рассказ не
хочет заниматься
людьми, нуждающимися в съестном продовольствии; потому он упомянет лишь в двух — трех словах о времени, когда Лопухов находился в таком неприличном состоянии.
Марья Алексевна
хотела сделать большой вечер в день рождения Верочки, а Верочка упрашивала, чтобы не звали никаких гостей; одной хотелось устроить выставку жениха, другой выставка была тяжела. Поладили на том, чтоб сделать самый маленький вечер, пригласить лишь несколько
человек близких знакомых. Позвали сослуживцев (конечно, постарше чинами и повыше должностями) Павла Константиныча, двух приятельниц Марьи Алексевны, трех девушек, которые были короче других с Верочкой.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими
людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она
хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что
хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Потому, если вам укажут хитреца и скажут: «вот этого
человека никто не проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р., что вы, хоть вы
человек и не хитрый, проведете этого хитреца, если только
захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р., что он сам себя на чем-нибудь водит за нос, ибо это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя за нос.
О, разумеется, не оставляла, потому что,
хотя Дмитрий Сергеич и очень хороший молодой
человек, но все же недаром говорится пословица: не клади плохо, не вводи вора в грех.
— Хорошо, Дмитрий Сергеич;
люди — эгоисты, так ведь? Вот вы говорили о себе, — и я
хочу поговорить о себе.
Ошибаться может каждый, ошибки могут быть нелепы, если
человек судит о вещах, чуждых его понятиям; но было бы несправедливо выводить из нелепых промахов Марьи Алексевны, что ее расположение к Лопухову основывалось лишь на этих вздорах: нет, никакие фантазии о богатой невесте и благочестии Филиппа Эгалите ни на минуту не затмили бы ее здравого смысла, если бы в действительных поступках и словах Лопухова было заметно для нее
хотя что-нибудь подозрительное.
Но до этого он не договаривался с Марьею Алексевною, и даже не по осторожности,
хотя был осторожен, а просто по тому же внушению здравого смысла и приличия, по которому не говорил с нею на латинском языке и не утруждал ее слуха очень интересными для него самого рассуждениями о новейших успехах медицины: он имел настолько рассудка и деликатности, чтобы не мучить
человека декламациями, непонятными для этого
человека.
Люди, которые, не оправдывая его,
захотели бы, по человеколюбию своему, извинить его, не могли бы извинить.
Племянник, вместо того чтобы приезжать, приходил, всматривался в
людей и, разумеется, большею частию оставался недоволен обстановкою: в одном семействе слишком надменны; в другом — мать семейства хороша, отец дурак, в третьем наоборот, и т. д., в иных и можно бы жить, да условия невозможные для Верочки; или надобно говорить по — английски, — она не говорит; или
хотят иметь собственно не гувернантку, а няньку, или
люди всем хороши, кроме того, что сами бедны, и в квартире нет помещения для гувернантки, кроме детской, с двумя большими детьми, двумя малютками, нянькою и кормилицею.
Им, видите ли, обоим думалось, что когда дело идет об избавлении
человека от дурного положения, то нимало не относится к делу, красиво ли лицо у этого
человека,
хотя бы он даже был и молодая девушка, а о влюбленности или невлюбленности тут нет и речи.
— Так, так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры, если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные
люди, Верочка! ты говоришь: «не
хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же так говорит, Верочка?
Я не из тех художников, у которых в каждом слове скрывается какая-нибудь пружина, я пересказываю то, что думали и делали
люди, и только; если какой-нибудь поступок, разговор, монолог в мыслях нужен для характеристики лица или положения, я рассказываю его,
хотя бы он и не отозвался никакими последствиями в дальнейшем ходе моего романа.
Миллионы
людей, Марья Алексевна, вреднее вас и себе и другим,
хотя не имеют того ужасного вида, какой имеете вы.
— Мой отец и мать,
хотя были
люди богатые, тоже вечно хлопотали и толковали о деньгах; и богатые
люди не свободны от таких же забот…
Невеста своих женихов, сестра своих сестер берет Верочку за руку, — Верочка, я
хотела всегда быть доброй с тобой, ведь ты добрая, а я такова, каков сам
человек, с которым я говорю. Но ты теперь грустная, — видишь, и я грустная; посмотри, хороша ли я грустная?
Одни мешают мне: ведь я
хочу, чтобы
люди стали
людьми, а они
хотят, чтобы
люди были куклами.
А другие злые помогают мне, — они не
хотят помогать мне, но дают простор
людям становиться
людьми, они собирают средства
людям становиться
людьми.
Умные
люди говорят, что только то и выходит хорошо, что
люди сами
захотят делать.
С первого же раза все поняли, что из него можно делать ссуды тем участницам, которым встречается экстренная надобность в деньгах, и никто не
захотел присчитывать проценты на занятые деньги: бедные
люди имеют понятие, что хорошее денежное пособие бывает без процентов.
Так теперь с этими историями: когда-нибудь и от этой оспы
люди избавят себя, даже и средство известно, только еще не
хотят принимать его, все равно, как долго, очень долго не
хотели принимать и средства против оспы.
А когда мужчины вздумали бегать взапуски, прыгать через канаву, то три мыслителя отличились самыми усердными состязателями мужественных упражнений: офицер получил первенство в прыганье через канаву, Дмитрий Сергеич,
человек очень сильный, вошел в большой азарт, когда офицер поборол его: он надеялся быть первым на этом поприще после ригориста, который очень удобно поднимал на воздухе и клал на землю офицера и Дмитрия Сергеича вместе, это не вводило в амбицию ни Дмитрия Сергеича, ни офицера: ригорист был признанный атлет, но Дмитрию Сергеичу никак не хотелось оставить на себе того афронта, что не может побороть офицера; пять раз он схватывался с ним, и все пять раз офицер низлагал его,
хотя не без труда.
— А какое влияние имеет на
человека заботливость других, — сказал Лопухов: — ведь он и сам отчасти подвергается обольщению, что ему нужна, бог знает, какая осторожность, когда видит, что из — за него тревожатся. Ведь вот я мог бы выходить из дому уже дня три, а все продолжал сидеть. Ныне поутру
хотел выйти, и еще отложил на день для большей безопасности.
Как он сочувствует всему, что требует сочувствия,
хочет помогать всему, что требует помощи; как он уверен, что счастье для
людей возможно, что оно должно быть, что злоба и горе не вечно, что быстро идет к нам новая, светлая жизнь.
Теперь благоразумный
человек доволен тем, если ему привольно жить,
хотя бы не все стороны его натуры развивались тем положением, в котором ему привольно жить.
А если этот
человек находит все-таки хорошее удовлетворение своей потребности, то и сам он не должен рисковать; я предположу, в смысле отвлеченном, что он не
хочет рисковать, и говорю: он прав и благоразумен, что не
хочет рисковать, и говорю: дурно и безумно поступит тот, кто станет его, нежелающего рисковать, подвергать риску.
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух
человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам
хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
Но оно гремит славою только на полосе в 100 верст шириною, идущей по восьми губерниям; читателям остальной России надобно объяснить, что это за имя, Никитушка Ломов, бурлак, ходивший по Волге лет 20–15 тому назад, был гигант геркулесовской силы; 15 вершков ростом, он был так широк в груди и в плечах, что весил 15 пудов,
хотя был
человек только плотный, а не толстый.
Дело решено, кем? вами и ею; решено без всякой справки, согласны ли те пятьдесят
человек на такую перемену, не
хотят ли они чего-нибудь другого, не находят ли они чего-нибудь лучшего.
Будь оно внушено
человеком, менее заслуживающим его,
хотя все-таки достойным, оно было бы слабее.
Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова, который будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и зачем устроил; вот она и подумает: «какой он благородный
человек, знал, что в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь
хотя я и сердилась на Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности, Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но тогда это было бы для меня уж не важно, я и без того была бы спокойна; а через то, что эти мысли были высказаны мне в первый же день, я избавилась от душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю.
Понял ли ты теперь, проницательный читатель, что
хотя много страниц употреблено на прямое описание того, какой
человек был Рахметов, но что, в сущности, еще гораздо больше страниц посвящено все исключительно тому же, чтобы познакомить тебя все с тем же лицом, которое вовсе не действующее лицо в романе?
Первое требование художественности состоит вот в чем: надобно изображать предметы так, чтобы читатель представлял себе их в истинном их виде. Например, если я
хочу изобразить дом, то надобно мне достичь того, чтобы он представлялся читателю именно домом, а не лачужкою и не дворцом. Если я
хочу изобразить обыкновенного
человека, то надобно мне достичь того, чтобы он не представлялся читателю ни карликом и ни гигантом.
Я
хотел изобразить обыкновенных порядочных
людей нового поколения,
людей, которых я встречаю целые сотни.
А тем
людям, которых я изображаю вполне, вы можете быть ровными, если
захотите поработать над своим развитием.
Когда мы с тобою простились вчера, я долго думала об этом, я вздумала это вчера поутру, без тебя, вчера я
хотела посоветоваться с тобою, как с добрым
человеком, а ты изменил моей надежде на твою солидность.
Но вот что слишком немногими испытано, что очаровательность, которую всему дает любовь, вовсе не должна, по — настоящему, быть мимолетным явлением в жизни
человека, что этот яркий свет жизни не должен озарять только эпоху искания, стремления, назовем
хотя так: ухаживания, или сватания, нет, что эта эпоха по — настоящему должна быть только зарею, милою, прекрасною, но предшественницею дня, в котором несравненно больше и света и теплоты, чем в его предшественнице, свет и теплота которого долго, очень долго растут, все растут, и особенно теплота очень долго растет, далеко за полдень все еще растет.
— Да, — говорит царица, — ты
хотела знать, кто я, ты узнала. Ты
хотела узнать мое имя, у меня нет имени, отдельного от той, которой являюсь я, мое имя — ее имя; ты видела, кто я. Нет ничего выше
человека, нет ничего выше женщины. Я та, которой являюсь я, которая любит, которая любима.
— Здравствуй, сестра, — говорит она царице, — здесь и ты, сестра? — говорит она Вере Павловне, — ты
хочешь видеть, как будут жить
люди, когда царица, моя воспитанница, будет царствовать над всеми? Смотри.
Каждый живи, как
хочешь; только огромнейшее большинство, 99
человек из 100, живут так, как мы с сестрою показываем тебе, потому что это им приятнее и выгоднее.
Конечно, в других таких случаях Кирсанов и не подумал бы прибегать к подобному риску. Гораздо проще: увезти девушку из дому, и пусть она венчается, с кем
хочет. Но тут дело запутывалось понятиями девушки и свойствами
человека, которого она любила. При своих понятиях о неразрывности жены с мужем она стала бы держаться за дрянного
человека, когда бы уж и увидела, что жизнь с ним — мучение. Соединить ее с ним — хуже, чем убить. Потому и оставалось одно средство — убить или дать возможность образумиться.
Но, убедившись, что Кирсанов говорит дело и что надо его слушаться, Полозов все еще не мог взять в толк, что ж это за
человек: он на его стороне, и вместе на стороне дочери; он заставляет его покориться дочери и
хочет, чтобы дочь изменила свою волю: как примирить это?
— Но мое посещение при нем могло бы вам показаться попыткою вмешательства в ваши отношения без вашего согласия. Вы знаете мое правило: не делать ничего без воли
человека, в пользу которого я
хотел бы действовать.
— Я честный
человек, Катерина Васильевна; смею вас уверить, что я никогда не
захотел бы компрометировать вас; мы с вами видимся только во второй раз, но я уж очень уважаю вас.
— Хорошо… ребяческое чувство, которое не дает никакой гарантии. Это годится для того, чтобы шутить, вспоминая, и грустить, если
хотите, потому что здесь есть очень прискорбная сторона. Вы спаслись только благодаря особенному, редкому случаю, что дело попало в руки такого
человека, как Александр.