Неточные совпадения
На этом «просто дурак» сошлись все, даже и
те, которые отвергали,
что он застрелился.
Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно,
что если и не пошалил, а застрелился,
то все-таки дурак.
Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому,
что восторжествовали консерваторы: в самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту,
то ведь, в сущности, было бы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник.
Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту не стреляются, — следовательно, не застрелился. — Но к вечеру прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, — все признали,
что фуражка
та самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.
— Ах, да на них меньше узора,
чем на
тех, которые вы мне вышили!
На тебя нельзя положиться,
что ты с первых страниц можешь различить, будет ли содержание повести стоить
того, чтобы прочесть ее, у тебя плохое чутье, оно нуждается в пособии, а пособий этих два: или имя автора, или эффектность манеры.
Автору не до прикрас, добрая публика, потому
что он все думает о
том, какой сумбур у тебя в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий.
Я сердит на тебя за
то,
что ты так зла к людям, а ведь люди — это ты:
что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С
чего начать оказывание помощи? да хоть с
того, о
чем ты теперь думаешь:
что это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
Когда я говорю,
что у меня нет ни тени художественного таланта и
что моя повесть очень слаба по исполнению, ты не вздумай заключить, будто я объясняю тебе,
что я хуже
тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений.
Павел Константиныч, кроме
того,
что управлял домом, служил помощником столоначальника в каком-то департаменте.
Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, — это была уже третья Матрена, после
той: у
той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но не всегда, — сказала Верочке,
что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее.
Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но больше всего радовалась
тому,
что мать, наконец, согласилась покупать ботинки ей у Королева: ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные, а королевские так удивительно сидят на ноге.
Belle, charmante — Марья Алексевна и так уже давно слышит,
что ее цыганка belle и charmante; amour — Марья Алексевна и сама видит,
что он по уши врюхался в amour; а коли amour,
то уж, разумеется, и bonheur, —
что толку от этих слов?
— Счастлив твой бог! — однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только раз, и
то слегка. — Ну, пальцем не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри, если увижу завтра,
что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор… не спущу. Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя знать.
Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все,
что у вас в книгах написано; там и
то написано,
что не надо так делать, как со мною сделали.
Тогда было не за
что, — а за
то, Верочка,
что не была злая.
— Ты наговорила столько вздора, Жюли,
что не ему, а тебе надобно посыпать пеплом голову, — сказал офицер: — ведь
та, которую ты назвала грузинкою, — это она и есть русская-то.
— Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену? Впрочем, господа, я говорю только о
том,
что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне, сказал,
что в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
Я не ипокритка и не обманщица, мсье Сторешни́к: я не хвалюсь и не терплю, чтобы другие хвалили меня за
то,
что у меня плохо.
Но женщина, которая столько жила, как я, — и как жила, мсье Сторешни́к! я теперь святая, схимница перед
тем,
что была, — такая женщина не может сохранить бюста!
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил,
что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал
то,
чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, — это все равно. И ты не разочаруешься в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше,
чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Экая бешеная француженка, — сказал статский, потягиваясь и зевая, когда офицер и Жюли ушли. — Очень пикантная женщина, но это уж чересчур. Очень приятно видеть, когда хорошенькая женщина будирует, но с нею я не ужился бы четыре часа, не
то что четыре года. Конечно, Сторешников, наш ужин не расстраивается от ее каприза. Я привезу Поля с Матильдою вместо них. А теперь пора по домам. Мне еще нужно заехать к Берте и потом к маленькой Лотхен, которая очень мила.
— Ну, Вера, хорошо. Глаза не заплаканы. Видно, поняла,
что мать говорит правду, а
то все на дыбы подымалась, — Верочка сделала нетерпеливое движение, — ну, хорошо, не стану говорить, не расстраивайся. А я вчера так и заснула у тебя в комнате, может, наговорила
чего лишнего. Я вчера не в своем виде была. Ты не верь
тому,
что я с пьяных-то глаз наговорила, — слышишь? не верь.
Он справился о здоровье Веры Павловны — «я здорова»; он сказал,
что очень рад, и навел речь на
то,
что здоровьем надобно пользоваться, — «конечно, надобно», а по мнению Марьи Алексевны, «и молодостью также»; он совершенно с этим согласен, и думает,
что хорошо было бы воспользоваться нынешним вечером для поездки за город: день морозный, дорога чудесная.
— То-то, батюшка, я уж и сначала догадывалась,
что вы что-нибудь неспросту приехали,
что уроки-то уроками, а цель у вас другая, да я не
то полагала; я думала, у вас ему другая невеста приготовлена, вы его у нас отбить хотите, — погрешила на вас, окаянная, простите великодушно.
Я не
то,
чем вам показалась.
Прийти ко мне — для вас значит потерять репутацию; довольно опасно для вас и
то,
что я уже один раз была в этой квартире, а приехать к вам во второй раз было бы, наверное, губить вас.
Я видела
ту молодую особу, о которой был вчера разговор, слышала о вашем нынешнем визите к ним, следовательно, знаю все, и очень рада,
что это избавляет меня от тяжелой необходимости расспрашивать вас о
чем — либо.
И
тем же длинным, длинным манером официального изложения она сказала,
что может послать Жану письмо, в котором скажет,
что после вчерашней вспышки передумала, хочет участвовать в ужине, но
что нынешний вечер у нее уже занят,
что поэтому она просит Жана уговорить Сторешникова отложить ужин — о времени его она после условится с Жаном.
Он согласен, и на его лице восторг от легкости условий, но Жюли не смягчается ничем, и все тянет, и все объясняет… «первое — нужно для нее, второе — также для нее, но еще более для вас: я отложу ужин на неделю, потом еще на неделю, и дело забудется; но вы поймете,
что другие забудут его только в
том случае, когда вы не будете напоминать о нем каким бы
то ни было словом о молодой особе, о которой» и т. д.
И все объясняется, все доказывается, даже
то,
что письмо будет получено Жаном еще во — время.
Но, кроме
тех выгод, которых получил бы всякий другой муж от такой жены, вы, по особенностям вашей натуры, более,
чем кто — либо, нуждаетесь в содействии, — скажу прямее: в руководстве.
Я не хочу ни властвовать, ни подчиняться, я не хочу ни обманывать, ни притворяться, я не хочу смотреть на мнение других, добиваться
того,
что рекомендуют мне другие, когда мне самой этого не нужно.
Для
того,
что не нужно мне самой, — я не пожертвую ничем, — не только собой, даже малейшим капризом не пожертвую.
Я хочу быть независима и жить по — своему;
что нужно мне самой, на
то я готова;
чего мне не нужно,
того не хочу и не хочу.
— Я не знаю, — ведь я вчера поутру, когда вставала, не знала,
что мне захочется полюбить вас; за несколько часов до
того, как полюбила вас, не знала,
что полюблю, и не знала, как это я буду чувствовать, когда полюблю вас.
Так теперь я не знаю,
что я буду чувствовать, если я полюблю мужчину, я знаю только
то,
что не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна, не хочу никому быть обязана ничем, чтобы никто не смел сказать мне: ты обязана делать для меня что-нибудь!
Я хочу делать только
то,
чего буду хотеть, и пусть другие делают так же; я не хочу ни от кого требовать ничего, я хочу не стеснять ничьей свободы и сама хочу быть свободна.
Не
тем я развращена, за
что называют женщину погибшей, не
тем,
что было со мною,
что я терпела, от
чего страдала, не
тем я развращена,
что тело мое было предано поруганью, а
тем,
что я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах жить сама собою, нуждаюсь в других, угождаю, делаю
то,
чего не хочу — вот это разврат!
Не слушай
того,
что я тебе говорила, дитя мое: я развращала тебя — вот мученье!
Сторешников слышал и видел,
что богатые молодые люди приобретают себе хорошеньких небогатых девушек в любовницы, — ну, он и добивался сделать Верочку своею любовницею: другого слова не приходило ему в голову; услышал он другое слово: «можно жениться», — ну, и стал думать на
тему «жена», как прежде думал на
тему «любовница».
Но историки и психологи говорят,
что в каждом частном факте общая причина «индивидуализируется» (по их выражению) местными, временными, племенными и личными элементами, и будто бы они-то, особенные-то элементы, и важны, —
то есть,
что все ложки хотя и ложки, но каждый хлебает суп или щи
тою ложкою, которая у него, именно вот у него в руке, и
что именно вот эту-то ложку надобно рассматривать.
Сторешников уже несколько недель занимался
тем,
что воображал себе Верочку в разных позах, и хотелось ему, чтобы эти картины осуществились.
Оказалось,
что она не осуществит их в звания любовницы, — ну, пусть осуществляет в звании жены; это все равно, главное дело не звание, а позы,
то есть обладание.
А ко всему этому прибавлялось,
что ведь Сторешников не смел показаться к Верочке в прежней роли, а между
тем так и тянет посмотреть на нее.
Часа два продолжалась сцена. Марья Алексевна бесилась, двадцать раз начинала кричать и сжимала кулаки, но Верочка говорила: «не вставайте, или я уйду». Бились, бились, ничего не могли сделать. Покончилось
тем,
что вошла Матрена и спросила, подавать ли обед — пирог уже перестоялся.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара,
что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать,
что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я сама ничего не слышала», — перед нею извинились,
что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит, это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все
то должна знать,
что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Мишель, справедливо ли
то,
что я слышу? (тоном гневного страдания.)
—
То,
что ты сделал предложение этой… этой… этой… дочери нашего управляющего?
Перед Марьею Алексевною, Жюли, Верочкою Михаил Иваныч пасовал, но ведь они были женщины с умом и характером; а тут по части ума бой был равный, и если по характеру был небольшой перевес на стороне матери,
то у сына была под ногами надежная почва; он до сих пор боялся матери по привычке, но они оба твердо помнили,
что ведь по настоящему-то, хозяйка-то не хозяйка, а хозяинова мать, не больше,
что хозяйкин сын не хозяйкин сын, а хозяин.