Неточные совпадения
Я не буду
говорить о том, что основные понятия, из которых выводится у Гегеля определение
прекрасного], теперь уже признаны не выдерживающими критики; не буду
говорить и
о том, что
прекрасное [у Гегеля] является только «призраком», проистекающим от непроницательности взгляда, не просветленного философским мышлением, перед которым исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете, так что [по системе Гегеля] чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним
прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное, а
прекрасного нет; не буду опровергать этого фактом, что на самом деле развитие мышления в человеке нисколько не разрушает в нем эстетического чувства: все это уже было высказано много раз.
Совершенно другой смысл имеет другое выражение, которое выставляют за тожественное с первым: «
прекрасное есть единство идеи и образа, полное слияние идеи с образом»; это выражение
говорит о действительно существенном признаке — только не идеи
прекрасного вообще, а того, что называется «мастерским произведением», или художественным произведением искусства: прекрасно будет произведение искусства действительно только тогда, когда художник передал в произведении своем все то, что хотел передать.
Ощущение, производимое в человеке
прекрасным, — светлая радость, похожая на ту, какою наполняет нас присутствие милого для нас существа (Я
говорю о том, что прекрасно по своей сущности, а не по тому только, что прекрасно изображено искусством;
о прекрасных предметах и явлениях, а не
о прекрасном их изображении в произведениях искусства: художественное произведение, пробуждая эстетическое наслаждение своими художественными достоинствами, может возбуждать тоску, даже отвращение сущностью изображаемого.).
Проводить в подробности по различным царствам природы мысль, что
прекрасное есть жизнь, и ближайшим образом, жизнь напоминающая
о человеке и
о человеческой жизни, я считаю излишним потому, что [и Гегель, и Фишер постоянно
говорят о том], что красоту в природе составляет то, что напоминает человека (или, выражаясь [гегелевским термином], предвозвещает личность), что
прекрасное в природе имеет значение
прекрасного только как намек на человека [великая мысль, глубокая!
Определяя
прекрасное как полное проявление идеи в отдельном существе, мы необходимо придем к выводу: «
прекрасное в действительности только призрак, влагаемый в нее нашею фантазиею»; из этого будет следовать, что «собственно
говоря,
прекрасное создается нашею фантазиею, а в действительности (или, [по Гегелю]: в природе) истинно
прекрасного нет»; из того, что в природе нет истинно
прекрасного, будет следовать, что «искусство имеет своим источником стремление человека восполнить недостатки
прекрасного в объективной действительности» и что «
прекрасное, создаваемое искусством, выше
прекрасного в объективной действительности», — все эти мысли составляют сущность [гегелевской эстетики и являются в ней] не случайно, а по строгому логическому развитию основного понятия
о прекрасном.
Потому, если эстетика — наука
о прекрасном по содержанию, то она не имеет права
говорить о возвышенном, как не имеет права
говорить о добром, истинном и т. д. Если же понимать под эстетикою науку об искусстве, то, конечно, она должна
говорить о возвышенном, потому что возвышенное входит в область искусства.
(Мы будем
говорить только
о прекрасном потому, что было бы утомительно повторять три раза одно и то же: все, что говорится в господствующей ныне эстетике
о прекрасном, совершенно прилагается в ней к его видоизменениям; точно так же наша критика господствующих понятий
о различных формах
прекрасного и наши собственные понятия об отношении
прекрасного в искусстве к
прекрасному в действительности вполне прилагаются и ко всем остальным элементам, входящим в содержание искусства, а в числе их к возвышенному и комическому.)
Прекрасных и величественных пейзажей очень много; есть страны, в которых они попадаются на каждом шагу, например, чтобы не
говорить о Швейцарии, Альпах, Италии, укажем на Финляндию, Крым, берега Днепра, даже берега Волги.
«Жизнь стремится вперед и уносит красоту действительности в своем течении»,
говорят [Гегель и Фишер]-правда, но вместе с жизнью стремятся вперед, т. е. изменяются в своем содержании, наши желания, и, следовательно, фантастичны сожаления
о том, что
прекрасное явление исчезает, — оно исчезает, исполнив свое дело, доставив ньше столько эстетического наслаждения, сколько мог вместить ньшешний день; завтра будет новый день, с новыми потребностями, и только новое
прекрасное может удовлетворить их.
Правда, этого недостатка не видно, его открывает не глаз, а вычисление; можио поэтому прибавить, что смешно и
говорить об этом недостатке, которого невозможно заметить,
о котором можно только знать, но таковы большею частью недостатки
прекрасного в действительности: их не видео, они нечувствительны, они открываются только исследованию, а не воззрению.
Но, во-первых, кроме
прекрасного для зрения, есть
прекрасное для слуха (пение и музыка), в котором нельзя
говорить ни
о какой поверхности.
Итак, 1)
прекрасное как единство идеи и образа вовсе не характеристическая особенность искусства в том смысле, какой придается этому слову эстетикою; 2) «единство идеи и образа» определяет одну формальную сторону искусства, нисколько не относясь к его содержанию; оно
говорит о том, как должно быть исполнено, а не
о том, что исполняется.
Она просто, ясно, без всякого преувеличения, описала постоянную и горячую любовь Алексея Степаныча, давно известную всему городу (конечно, и Софье Николавне); с родственным участием
говорила о прекрасном характере, доброте и редкой скромности жениха; справедливо и точно рассказала про его настоящее и будущее состояние; рассказала правду про всё его семейство и не забыла прибавить, что вчера Алексей Степанович получил чрез письмо полное согласие и благословение родителей искать руки достойнейшей и всеми уважаемой Софьи Николавны; что сам он от волнения, ожидания ответа родителей и несказанной любви занемог лихорадкой, но, не имея сил откладывать решение своей судьбы, просил ее, как родственницу и знакомую с Софьей Николавной даму, узнать: угодно ли, не противно ли будет ей, чтобы Алексей Степаныч сделал формальное предложение Николаю Федоровичу.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет,
о петербургском ничего нет, а
о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем: есть
прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет,
говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
«Да, да, вот женщина!» думал Левин, забывшись и упорно глядя на ее красивое, подвижное лицо, которое теперь вдруг совершенно переменилось. Левин не слыхал,
о чем она
говорила, перегнувшись к брату, но он был поражен переменой ее выражения. Прежде столь
прекрасное в своем спокойствии, ее лицо вдруг выразило странное любопытство, гнев и гордость. Но это продолжалось только одну минуту. Она сощурилась, как бы вспоминая что-то.
— Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. [Друзья наших друзей — наши друзья.] Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете,
о чем я
говорю, — сказала она, поднимая свои
прекрасные задумчивые глаза.
— Нет, но… Как непонятно все, Клим, милый, — шептала она, закрыв глаза. — Как непонятно
прекрасное… Ведь было потрясающе прекрасно, да? А потом он… потом мы ели поросенка,
говоря о Христе…
— Французы всегда
говорят о войне, — уверенно ответила она и, усмехаясь, вплетая пальцы свои в сухие пальцы Самгина, объяснила: — Очень много адвокатов, а ваше ремесло нападать, защищать. А у француза, кроме обычной клиентуры, еще бель Франс, патри… [
Прекрасная Франция, отечество… (франц.)]