Неточные совпадения
Этого мы в самом деле и требуем от прекрасных явлений и
предметов в тех царствах
природы, где нет разнообразия типов одного и того же рода
предметов.
Очень легко показать неприложимость к возвышенному определения «возвышенное есть перевес идеи над образом», после того как сам Фишер, его принимающий, сделал это, объяснив, что от перевеса идеи над образом (выражая ту же мысль обыкновенным языком: от превозможения силы, проявляющейся в
предмете, над всеми стесняющими ее силами, или, в
природе органической, над законами организма, ее проявляющего) происходит безобразное или неопределенное («безобразное» сказал бы я, если бы не боялся впасть в игру слов, сопоставляя безобразное и безобразное).
Обыкновенно говорят: «возвышенное состоит в превозможении идеи над формою, и это превозможение на низших степенях возвышенного узнается сравнением
предмета по величине с окружающими
предметами»; нам кажется, что должно говорить: «превосходство великого (или возвышенного) над мелким и дюжинным состоит в гораздо большей величине (возвышенное в пространстве или во времени) или в гораздо большей силе (возвышенное сил
природы и возвышенное в человеке)».
Потому прекрасное в
природе живо; но, находясь среди неисчислимо разнообразных отношений, оно подвергается столкновениям, порче со всех сторон; потому что
природа заботится о всей массе
предметов, а не об одном отдельном
предмете, ей нужно сохранение, а не собственно красота.
Но благоприятность случая не только редка и мимолетна, — она вообще должна считаться благоприятностью только относительною: вредная, искажающая случайность всегда оказывается в
природе не вполне побежденною, если мы отбросим светлую маску, накидываемую отдаленностью места и времени на восприятие (Wahrnehm ng) прекрасного в
природе, и строже всмотримся в
предмет; искажающая случайность вносит в прекрасную, по-видимому, группировку нескольких
предметов много такого, что вредит ее полной красоте; мало того, эта вредящая случайность вторгается и в отдельный
предмет, который казался нам сначала вполне прекрасен, и мы видим, что ничто не изъято от ее владычества.
Румор отвечает на это, что «
природа не отдельный
предмет, представляющийся нам под владычеством случая, а совокупность всех живых форм, совокупность всего произведенного
природою, или, лучше сказать, сама производящая сила», — ей должен предаться художник, не довольствуясь отдельными моделями.
Потому не может быть и вопроса, как в этих случаях относится красота произведений искусства к красоте произведений
природы: в
природе нет
предметов, с которыми было бы Можно сравнивать ножи, вилки, сукно, часы; точно так же в ней нет
предметов, с которыми было бы можно сравнивать дома, мосты, колонны и т. п.
Другое возражение нисколько не прилагается к воззрению, нами высказанному: из предыдущего развития видно, что воспроизведение или «повторение»
предметов и явлений
природы искусством — дело вовсе не излишнее, напротив — необходимое.
Напротив, он выше других предметов, и потому восприимчивость к благу жизни в нем развита еще больше: низшие
предметы природы живут только в себе, наслаждаются собою, — человек может жить в других, наслаждаться чужою радостью, чужим счастьем.
Неточные совпадения
Ему пришла в голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, — думал он, — и эта широкая и голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в
природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна быть
предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня, будут красками и колоритом… картина будет верна…»
Меня хотя и занимала новость
предмета и проникался я прелестью окружавших нас картин
природы, но тут же, рядом с этими впечатлениями, чувствовалась и особенно предчувствовалась скука.
Душа оставляет тело, странствует и многое видит в то время, когда человек спит. Этим объясняются сны. Душа неодушевленных
предметов тоже может оставлять свою материю. Виденный нами мираж, с точки зрения Дерсу, был тенью (ханя) тех
предметов, которые в это время находились в состоянии покоя. Та к первобытный человек, одушевляя
природу, просто объясняет такое сложное оптическое явление, как мираж.
Ни
природа реальности, ни
природа свободы, ни
природа личности не могут быть постигнуты рационалистически, идеи эти и
предметы эти вполне трансцендентны для всякого рационалистического сознания, всегда представляют иррациональный остаток.
На каждом шагу ожидали меня новые, не виданные мною,
предметы и явления в
природе; самое Багрово, по рассказам отца, представлялось мне каким-то очаровательным местом, похожим на те волшебные «Счастливые острова», которые открывал Васко де Гама в своем мореплавании, о которых читал я в «Детском чтении».