Неточные совпадения
Самое общее из того, что мило
человеку, и самое милое ему на свете —
жизнь; ближайшим образом такая
жизнь, какую хотелось бы ему вести, какую любит он; потом и всякая
жизнь, потому что все-таки лучше жить, чем не жить: все живое уже по самой природе своей ужасается погибели, небытия и любит
жизнь. И кажется, что определение...
Здоровье, правда, никогда не может потерять своей цены в глазах
человека, потому что и в довольстве и в роскоши плохо жить без здоровья — вследствие того румянец на щеках и цветущая здоровьем свежесть продолжают быть привлекательными и для светских
людей; не болезненность, слабость, вялость, томность также имеют в глазах их достоинство красоты, как скоро кажутся следствием роскошно-бездейственного образа
жизни.
Бледность, томность, болезненность имеют еще другое значение для светских
людей: если поселянин ищет отдыха, спокойствия, то
люди образованного общества, у которых материальной нужды и физической усталости не бывает, но которым зато часто бывает скучно от безделья и отсутствия материальных забот, ищут «сильных ощущений, волнений, страстей», которыми придается цвет, разнообразие, увлекательность светской
жизни, без того монотонной и бесцветной.
Но если увлечение бледною, болезненною красотою — признак искусственной испорченности вкуса, то всякий истинно образованный
человек чувствует, что истинная
жизнь —
жизнь ума и сердца.
Я пересмотрел, сколько позволяло место, главные принадлежности человеческой красоты, и мне кажется, что все они производят на нас впечатление прекрасного потому, что в них мы видим проявление
жизни, как понимаем ее. Теперь надобно посмотреть противоположную сторону предмета, рассмотреть, отчего
человек бывает некрасив.
Вообще, худо сложенный
человек — до некоторой степени искаженный
человек; его фигура говорит нам не о
жизни, не о счастливом развитии, а о тяжелых сторонах развития, о неблагоприятных обстоятельствах.
Совершенно излишне пускаться в подробные доказательства мысли, что красотою в царстве животных кажется
человеку то, в чем выражается по человекообразным понятиям
жизнь свежая, полная здоровья и сил.
Проводить в подробности по различным царствам природы мысль, что прекрасное есть
жизнь, и ближайшим образом,
жизнь напоминающая о
человеке и о человеческой
жизни, я считаю излишним потому, что [и Гегель, и Фишер постоянно говорят о том], что красоту в природе составляет то, что напоминает
человека (или, выражаясь [гегелевским термином], предвозвещает личность), что прекрасное в природе имеет значение прекрасного только как намек на
человека [великая мысль, глубокая!
Потому, показав, что прекрасное в
человеке —
жизнь, не нужно и доказывать, что прекрасное во всех остальных областях действительности, которое становится в глазах
человека прекрасным только потому, что служит намеком на прекрасное в
человеке и его
жизни, также есть
жизнь.
Но нельзя не прибавить, что вообще на природу смотрит
человек глазами владельца, и на земле прекрасным кажется ему также то, с чем связано счастие, довольство человеческой
жизни. Солнце и дневной свет очаровательно прекрасны, между прочим, потому, что в них источник всей
жизни в природе, и потому, что дневной свет благотворно действует прямо на жизненные отправления
человека, возвышая в нем органическую деятельность, а через это благотворно действует даже на расположение нашего духа.
Напротив того, из определения «прекрасное есть
жизнь» будет следовать, что истинная, высочайшая красота есть именно красота, встречаемая
человеком в мире действительности, а не красота, создаваемая искусством; происхождение искусства должно быть при таком воззрении на красоту в действительности объясняемо из совершенно другого источника; после того и существенное значение искусства явится совершенно в другом свете.
Но если по определениям прекрасного и возвышенного, нами принимаемым, прекрасному и возвышенному придается (независимость от фантазии, то, с другой стороны, этими определениями выставляется на первый план отношение к
человеку вообще и к его понятиям тех предметов и явлений, которые находит
человек прекрасными и возвышенными: прекрасное то, в чем мы видим
жизнь так, как мы понимаем и желаем ее, как она радует нас; великое то, что гораздо выше предметов, с которыми сравниваем его мы.
Это введение понятия о судьбе в науку посредством эстетического воззрения на сущность трагического было сделано с чрезвычайным глубокомыслием, свидетельствующим о великой силе умов, трудившихся над примирением чуждых науке воззрений на
жизнь с понятиями науки; но эта глубокомысленная попытка служит решительным доказательством того, что подобные стремления никогда не могут быть успешны: наука может только объяснить происхождение фантастических мнений полудикого
человека, но не примирить их с истиною.
Наука дает
человеку понятие о том, что
жизнь природы,
жизнь растений и животных совершенно отлична от человеческой
жизни.
Дикарь или полудикий
человек не представляет себе
жизни иной, как та, которую знает он непосредственно, как человеческую
жизнь; ему кажется, что дерево говорит, чувствует, наслаждается и страдает, подобно
человеку; что животные действуют так же сознательно, как
человек, — у них свой язык; даже и на человеческом языке не говорят они только потому, что хитры и надеются выиграть молчанием больше, нежели разговорами.
Так, дыхание важнее всего в
жизни человека; но мы не обращаем и внимания на него, потому что ему обыкновенно не противостоят никакие препятствия; для дикаря, питающегося даром ему достающимися плодами хлебного дерева, и для европейца, которому хлеб достается только через тяжелую работу земледелия, пища одинаково важна; но собирание плодов хлебного дерева — «не важное» дело, потому что оно легко; «важно» земледелие, потому что оно тяжело.
Трагична или не трагична судьба великого
человека, зависит от обстоятельств; и в истории менее можно встретить великих
людей, участь которых была трагична, нежели таких, в
жизни которых много было драматизма, но не было трагичности.
Борьбы в
жизни этих
людей было много; но, говоря вообще, надобно сознаться, что удача и счастие были на их стороне.
А если Сервантес умер в нищете, то разве не умирают в «ищете тысячи незамечательных
людей, которые могли бы не менее Сервантеса рассчитывать на счастливую развязку в
жизни и по своей незначительности вовсе не могли подлежать закону трагизма?
Случайности
жизни безразлично поражают замечательных и незамечательных
людей, безразлично благоприятствуют тем и другим.
«Внутренняя несостоятельность всей объективной формы существования прекрасного открывается в том, что красота находится в чрезвычайно шатком отношении к целям исторического движения даже и на том поприще, где она кажется наиболее обеспеченною (т. е. в
человеке: исторические события часто уничтожают много прекрасного: например, говорит Фишер, реформация уничтожила веселую привольность и пестрое разнообразие немецкой
жизни XIII-XV столетий).
В одно время личность бывает исполнена сознанием своей нравственной цели, является так, как есть, прекрасною в глубочайшем смысле слова; но в другое время
человек занят бывает чем-нибудь имеющим только посредственную связь с целью
жизни его, и при этом истинное содержание характера не проявляется в выражении лица; иногда
человек бывает занят делом, возлагаемым на него только житейскою или жизненною необходимостью, и при этом всякое высшее выражение погребено под равнодушием или скукою, неохотою.
Отдаленность во времени действует так же, как отдаленность в пространстве: история и воспоминание передают нам не все мелкие подробности о великом
человеке или великом событии; они умалчивают о мелких, второстепенных мотивах великого явления, о его слабых сторонах; они умалчивают о том, сколько времени в
жизни великих
людей было потрачено на одеванье и раздеванье, еду, питье, насморк и т. п.
Он составляет частный случай общего закона человеческой
жизни, что страсти достигают ненормального развития только последствие ненормального положения предающегося им
человека, и только в таком случае, когда естественная и в сущности довольно спокойная потребность, из которой возникает та или другая страсть, слишком долго не находила себе соответственного удовлетворения, спокойного и далеко не титанического.
Величественное в
жизни человека встречается не беспрестанно; но сомнительно, согласился ли бы сам
человек, чтобы оно было чаще: великие минуты
жизни слишком дорого обходятся
человеку, слишком истощают его; а кто имеет потребность искать и силу выносить их влияние на душу, тот может найти случаи к возвышенным ощущениям на каждом шагу: путь доблести, самоотвержения и высокой борьбы с низким и вредным, с бедствиями и пороками
людей не закрыт никому и никогда.
И были всегда, везде тысячи
людей, вся
жизнь которых была непрерывным рядом возвышенных чувств и дел.
То же самое должно оказать и об увлекательно-прекрасных минутах в
жизни человека.
Вообще
человеку нельзя жаловаться на их редкость, потому что от самого
человека зависит, до какой степени
жизнь его наполнена прекрасным и великим.
Жизнь так широка и многостороння, что в ней
человек почти всегда найдет досыта всего, искать чего чувствует сильную и истинную потребность.
Пуста и бесцветна бывает
жизнь только у бесцветных
людей, которые толкуют о чувствах и потребностях, на самом деле не будучи способны иметь никаких особенных чувств и потребностей, кроме потребности рисоваться.
Это потому, что дух, направление, колорит
жизни человека придаются ей характером самого
человека: от
человека не зависят события
жизни, но дух этих событий зависит от его характера.
Быть может, неуместно было бы здесь также вдаваться в подробные доказательства того, что желание «не стареть» — фантастическое желание, что на самом деле пожилой
человек и хочет быть пожилым
человеком, если только его
жизнь прошла нормальным образом и если он не принадлежит к числу
людей поверхностных.
Живой
человек не любит неподвижного в
жизни; потому никогда не наглядится он на живую красоту, и очень скоро пресыщает его tableau vivant, которую предпочитают живым сценам исключительные поклонники искусства, [презирающие действительность].
«Иногда физиогиомия выражает всю полноту
жизни, иногда она не выражает ничего», — нет; справедливо то, что иногда физиогномия бывает чрезвычайно выразительна, иногда она гораздо менее выразительна; но чрезвычайно редки минуты, когда физиогномия
человека, светящаяся умом или добротою, бывает лишена выражения: умное лицо и во время сна сохраняет выражение ума, доброе лицо сохраняет и во сне выражение доброты, а беглое разнообразие выражения в лице выразительном придает ему новую красоту.
Но эта мысль только частное приложение общей мысли, что
человек удовлетворяется вообще только математически совершенным; нет, практическая
жизнь человека убеждает нас, что он ищет только приблизительного совершенства, которое, выражаясь строго, и не должно называться совершенством.
Произведения поэзии живее, нежели произведения живописи, архитектуры и ваяния; но и они пресыщают нас довольно скоро: конечно, не найдется
человека, который был бы в состоянии перечитать роман пять раз сряду; между тем
жизнь, живые лица и действительные события увлекательны своим разнообразием.
Но несправедливо так ограничивать поле искусства, если под «произведениями искусства» понимаются «предметы, производимые
человеком под преобладающим влиянием его стремления к прекрасному» — есть такая степень развития эстетического чувства в народе, или, вернее оказать, в кругу высшего общества, когда под преобладающим влиянием этого стремления замышляются и исполняются почти все предметы человеческой производительности: вещи, нужные для удобства домашней
жизни (мебель, посуда, убранство дома), платье, сады и т. п.
Не так говорят очень многие
люди, посвятившие свою
жизнь изучению искусства и опустившие из виду природу.
Достаточно предположить подобный вопрос и не дожидаться на него ответа, как на вопросы о том, действительно ли в
жизни встречаются добрые и дурные
люди, моты, скупцы и т. д., действительно ли лед холоден, хлеб очень питателен и т. п.
С одной стороны, приличия, с другой — обыкновенное стремление
человека к самостоятельности, к «творчеству, а не списыванию копий» заставляют поэта видоизменять характеры, им списываемые с
людей, которые встречались ему в
жизни, представлять их до некоторой степени неточными; кроме того, списанному с действительного
человека лицу обыкновенно приходится в романе действовать совершенно не в той обстановке, какой оно было окружено на самом деле, и от этого внешнее сходство теряется.
Вообще, чем более нам известно о характере поэта, о его
жизни, о лицах, с которыми он сталкивался, тем более видим у него портретов с живых
людей.
Не говорим пока о том, что следствием подобного обыкновения бывает идеализация в хорошую и дурную сторону, или просто говоря, преувеличение; потому что мы не говорили еще о значении искусства, и рано еще решать, недостаток или достоинство эта идеализация; скажем только, что вследствие постоянного приспособления характера
людей к значению событий является в поэзии монотонность, однообразны делаются лица и даже самые события; потому что от разности в характерах действующих лиц и самые происшествия, существенно сходные, приобретали бы различный оттенок, как это бывает в
жизни, вечно разнообразной, вечно новой, между тем как в поэтических произведениях очень часто приходится читать повторения.
Действительно, его краткость кажется недостаткам, когда вспомним о том, до какой степени укоренилось мнение, будто бы красота произведений искусства выше красоты действительных предметов, событий и
людей; но когда посмотришь на шаткость этого мнения, когда вспомнишь, как
люди, его выставляющие, противоречат сами себе на каждом шагу, то покажется, что было бы довольно, изложив мнение о превосходстве искусства над действительностью, ограничиться прибавлением слов: это несправедливо, всякий чувствует, что красота действительной
жизни выше красоты созданий «творческой» фантазии.
Другой пример:
человек наклонен к сантиментальности; природа и
жизнь не разделяют этого направления; но произведения искусства почти всегда более или менее удовлетворяют ему.
То и другое требование — следствие ограниченности
человека; природа и действительная
жизнь выше этой ограниченности; произведения искусства, подчиняясь ей, становясь этим ниже действительности и даже очень часто подвергаясь опасности впадать в пошлость или в слабость, приближаются к обыкновенным потребностям
человека и через это выигрывают в его глазах.
Если же под прекрасным должно понимать (как нам кажется) то, в чем
человек видит
жизнь, — очевидно, что из стремления к нему происходит радостная любовь ко всему живому и что это стремление в высочайшей степени удовлетворяется живою действительностью.
Море прекрасно; смотря на него, мы не думаем быть им недовольны в эстетическом отношении; но не все
люди живут близ моря; многим не удается ни разу в
жизни взглянуть на него; а им хотелось бы полюбоваться на море — и для них являются картины, изображающие море.
Проще всего решить эту запутанность, сказав, что сфера искусства не ограничивается одним прекрасным и его так называемыми моментами, а обнимает собою все, что в действительности (в природе и в
жизни) интересует
человека — не как ученого, а просто как
человека; общеинтересное в
жизни — вот содержание искусства.
Прекрасное, трагическое, комическое — только три наиболее определенных элемента из тысячи элементов, от которых зависит интерес
жизни и перечислить которые значило бы перечислить все чувства, все стремления, от которых может волноваться сердце
человека.
Не говорим уже о том, что влюбленная чета, страдающая или торжествующая, придает целым тысячам произведений ужасающую монотонность; не говорим и о том, что эти любовные приключения и описания красоты отнимают место у существенных подробностей; этого мало: привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь заставляет поэтов забывать, что
жизнь имеет другие стороны, гораздо более интересующие
человека вообще; вся поэзия и вся изображаемая в ней
жизнь принимает какой-то сантиментальный, розовый колорит; вместо серьезного изображения человеческой
жизни произведения искусства представляют какой-то слишком юный (чтобы удержаться от более точных эпитетов) взгляд на
жизнь, и поэт является обыкновенно молодым, очень молодым юношею, которого рассказы интересны только для
людей того же нравственного или физиологического возраста.