Фирс. Нездоровится. Прежде у нас на балах танцевали генералы, бароны, адмиралы, а теперь посылаем за почтовым чиновником и начальником станции, да и те не в охотку идут. Что-то ослабел я. Барин покойный, дедушка, всех сургучом пользовал, от всех болезней. Я сургуч принимаю каждый день уже лет двадцать,
а то и больше; может, я от него и жив.
Неточные совпадения
Мужичок… Отец мой, правда, мужик был,
а я вот в белой жилетке, желтых башмаках. Со свиным рылом в калашный ряд… Только что вот богатый, денег много,
а ежели подумать и разобраться,
то мужик мужиком… (Перелистывает книгу.) Читал вот книгу и ничего не понял. Читал и заснул.
Гаев.
А ты знаешь, Люба, сколько этому шкафу лет? Неделю назад я выдвинул нижний ящик, гляжу,
а там выжжены цифры. Шкаф сделан ровно сто лет
тому назад. Каково?
А? Можно было бы юбилей отпраздновать. Предмет неодушевленный,
а все-таки, как-никак, книжный шкаф.
Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют,
а между
тем у всех на глазах рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота…
Трофимов. Варя боится,
а вдруг мы полюбим друг друга, и целые дни не отходит от нас. Она своей узкой головой не может понять, что мы выше любви. Обойти
то мелкое и призрачное, что мешает быть свободным и счастливым, — вот цель и смысл нашей жизни. Вперед! Мы идем неудержимо к яркой звезде, которая горит там вдали! Вперед! Не отставай, друзья!
Пищик. Я полнокровный, со мной уже два раза удар был, танцевать трудно, но, как говорится, попал в стаю, лай не лай,
а хвостом виляй. Здоровье-то у меня лошадиное. Мой покойный родитель, шутник, царство небесное, насчет нашего происхождения говорил так, будто древний род наш Симеоновых-Пищиков происходит будто бы от
той самой лошади, которую Калигула посадил в сенате… (Садится.) Но вот беда: денег нет! Голодная собака верует только в мясо… (Храпит и тотчас же просыпается.) Так и я… могу только про деньги…
Любовь Андреевна. Надо быть мужчиной, в ваши годы надо понимать
тех, кто любит. И надо самому любить… надо влюбляться! (Сердито.) Да, да! И у вас нет чистоты,
а вы просто чистюлька, смешной чудак, урод…
Фирс.
А Леонида Андреича еще нет, не приехал. Пальто на нем легкое, демисезон,
того гляди простудится. Эх, молодо-зелено.
Яша(Любови Андреевне). Любовь Андреевна! Позвольте обратиться к вам с просьбой, будьте так добры! Если опять поедете в Париж,
то возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне оставаться положительно невозможно. (Оглядываясь, вполголоса.) Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно,
а тут еще Фирс этот ходит, бормочет разные неподходящие слова. Возьмите меня с собой, будьте так добры!
Я сплю хорошо. Выносите мои вещи, Яша. Пора. (Ане.) Девочка моя, скоро мы увидимся… Я уезжаю в Париж, буду жить там на
те деньги, которые прислала твоя ярославская бабушка на покупку имения — да здравствует бабушка! —
а денег этих хватит ненадолго.
Лопахин. Я сам тоже не понимаю, признаться. Как-то странно все… Если есть еще время,
то я хоть сейчас готов… Покончим сразу — и баста,
а без вас я, чувствую, не сделаю предложения.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести,
то есть не двести,
а четыреста, — я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Хлестаков. Скажите, взрослых!
А как они… как они
того?..
(Насвистывает сначала из «Роберта», потом «Не шей ты мне, матушка»,
а наконец ни се ни
то.
Аммос Федорович.
А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник,
а может быть, и
того еще хуже.
Аммос Федорович. Да, нехорошее дело заварилось!
А я, признаюсь, шел было к вам, Антон Антонович, с
тем чтобы попотчевать вас собачонкою. Родная сестра
тому кобелю, которого вы знаете. Ведь вы слышали, что Чептович с Варховинским затеяли тяжбу, и теперь мне роскошь: травлю зайцев на землях и у
того и у другого.