Неточные совпадения
5 июля 1890 г. я прибыл на пароходе
в г. Николаевск, один из самых восточных пунктов нашего отечества. Амур здесь очень широк, до моря осталось только 27 верст; место величественное и красивое, но воспоминания о прошлом
этого края, рассказы спутников о лютой зиме и о не менее лютых местных нравах, близость каторги и самый вид заброшенного, вымирающего города совершенно отнимают охоту любоваться пейзажем.
Николаевск был основан не так давно,
в 1850 г., известным Геннадием Невельским, и
это едва ли не единственное светлое место
в истории города.
Перед глазами широко расстилается Лиман, впереди чуть видна туманная полоса —
это каторжный остров; налево, теряясь
в собственных извилинах, исчезает во мгле берег, уходящий
в неведомый север.
Авторитет его предшественников, однако, был еще так велик, что когда он донес о своих открытиях
в Петербург, то ему не поверили, сочли его поступок дерзким и подлежащим наказанию и «заключили» его разжаловать, и неизвестно, к чему бы
это повело, если бы не заступничество самого государя, который нашел его поступок молодецким, благородным и патриотическим.
В 1710 г. пекинскими миссионерами, по поручению китайского императора, была начертана карта Татарии; при составлении ее миссионеры пользовались японскими картами, и
это очевидно, так как
в то время о проходимости Лаперузова и Татарского проливов могло быть известно только японцам.
Японцы первые стали исследовать Сахалин, начиная с 1613 г., но
в Европе придавали
этому так мало значения, что когда впоследствии русские и японцы решали вопрос о том, кому принадлежит Сахалин, то о праве первого исследования говорили и писали только одни русские.
Теперешние карты неудовлетворительны, что видно хотя бы из того, что суда, военные и коммерческие, часто садятся на мель и на камни, гораздо чаще, чем об
этом пишут
в газетах.
[О назначении
этой бухты
в настоящем и будущем см. К. Скальковского «Русская торговля
в Тихом океане», стр. 75.]
Это круглый пруд, версты три
в диаметре, с высокими берегами, защищающими от ветров, с нешироким выходом
в море.
Если судить по наружному виду, то бухта идеальная, но, увы! —
это только кажется так; семь месяцев
в году она бывает покрыта льдом, мало защищена от восточного ветра и так мелка, что пароходы бросают якорь
в двух верстах от берега.
Один местный чиновник, приезжавший к нам на пароход обедать, скучный и скучающий господин, много говорил за обедом, много пил и рассказал нам старый анекдот про гусей, которые, наевшись ягод из-под наливки и опьяневши, были приняты за мертвых, ощипаны и выброшены вон и потом, проспавшись, голые вернулись домой; при
этом чиновник побожился, что история с гусями происходила
в де-Кастри
в его собственном дворе.
В де-Кастри выгружают на небольшие баржи-шаланды, которые могут приставать к берегу только во время прилива и потому нагруженные часто садятся на мель; случается, что благодаря
этому пароход простаивает из-за какой-нибудь сотни мешков муки весь промежуток времени между отливом и приливом.
Это большой,
в несколько сажен сруб, выдающийся
в море
в виде буквы Т; толстые лиственные сваи, крепко вбитые
в дно морское, образуют ящики, которые доверху наполнены камнями; настилка из досок, по ней вдоль всей пристани проложены рельсы для вагонеток.
В сравнении с сибирскими дорогами
это чистенькое, гладкое шоссе, с канавами и фонарями, кажется просто роскошью.
«Торговое дело» и «Торгово-комиссионный склад» — так называется
эта скромная лавочка
в сохранившихся у меня печатном и рукописном прейскурантах — принадлежит ссыльнопоселенцу Л., бывшему гвардейскому офицеру, осужденному лет 12 тому назад Петербургским окружным судом за убийство.
— Позвольте, однако, — сказал один из чиновников, —
в 82 году пшеница уродилась сам-40. Я
это отлично знаю.
С
этого вечера началось мое посвящение
в сахалинские тайны.
Мимо открытых окон по улице, не спеша, с мерным звоном проходили кандальные; против нашей квартиры
в военной казарме солдаты-музыканты разучивали к встрече генерал-губернатора свои марши, и при
этом флейта играла из одной пьесы, тромбон из другой, фагот из третьей, и получался невообразимый хаос.
Жалуются даже на засуху, и офицеры ходят
в кителях, а
это бывает не каждое лето.
Движение на улицах здесь гораздо значительнее, чем
в наших уездных городах, и
это легко объяснить приготовлениями к встрече начальника края, главным же образом — преобладанием
в здешнем населении рабочего возраста, который большую часть дня проводит вне дома.
Река Дуйка, всегда убогая, грязная, с лысыми берегами, а теперь украшенная по обе стороны разноцветными фонарями и бенгальскими огнями, которые отражались
в ней, была на
этот раз красива, даже величественна, но и смешна, как кухаркина дочь, на которую для примерки надели барышнино платье.
Эту работу, произведенную
в три месяца одним человеком,
в сущности, нельзя назвать переписью; результаты ее не могут отличаться точностью и полнотой, но, за неимением более серьезных данных ни
в литературе, ни
в сахалинских канцеляриях, быть может, пригодятся и мои цифры.
Я не спрашивал ссыльных о прежнем их звании, так как по
этому пункту
в канцеляриях имеется достаточно сведений.
Обыкновенно вопрос предлагают
в такой форме: «Знаешь ли грамоте?» — я же спрашивал так: «Умеешь ли читать?» — и
это во многих случаях спасало меня от неверных ответов, потому что крестьяне, не пишущие и умеющие разбирать только по-печатному, называют себя неграмотными.
Из ответов на
этот вопрос я хотел выяснить, какая часть населения не
в состоянии обойтись без матерьяльной поддержки от казны, или, другими словами, кто кормит колонию: она сама себя или казна?
Каждую женскую карточку я перечеркивал вдоль красным карандашом и нахожу, что
это удобнее, чем иметь особую рубрику для отметки пола. Я записывал только наличных членов семьи; если мне говорили, что старший сын уехал во Владивосток на заработки, а второй служит
в селении Рыковском
в работниках, то я первого не записывал вовсе, а второго заносил на карточку
в месте его жительства.
На Сахалине попадаются избы всякого рода, смотря по тому, кто строил — сибиряк, хохол или чухонец, но чаще всего —
это небольшой сруб, аршин
в шесть, двух — или трехоконный, без всяких наружных украшений, крытый соломой, корьем и редко тесом.
Бывает и так, что, кроме хозяина, застаешь
в избе еще целую толпу жильцов и работников; на пороге сидит жилец-каторжный с ремешком на волосах и шьет чирки; пахнет кожей и сапожным варом;
в сенях на лохмотьях лежат его дети, и тут же
в темном я тесном углу его жена, пришедшая за ним добровольно, делает на маленьком столике вареники с голубикой;
это недавно прибывшая из России семья.
Эта Лукерья задает
в избе общий тон жизни, и благодаря ей на всей обстановке сказывается близость ошалелого, беспутного бродяги.
А из сеней или с печки, как бы
в насмешку над всеми
этими надеждами и догадками, доносился голос,
в котором слышались усталость, скука и досада на беспокойство...
В настоящее же время
эта река имеет вид длинной узкой лужи.
К
этой массе труда и борьбы, когда
в трясине работали по пояс
в воде, прибавить морозы, холодные дожди, тоску по родине, обиды, розги и —
в воображении встанут страшные фигуры.
Выбрать именно
это место, а не какое-нибудь другое, побудили, как пишет Мицуль, роскошные луга, хороший строевой лес, судоходная река, плодородная земля… «По-видимому, — пишет
этот фанатик, видевший
в Сахалине обетованную землю, — нельзя было и сомневаться
в успешном исходе колонизации, но из 8 человек, высланных с
этою целью на Сахалин
в 1862 г., только 4 поселились около реки Дуйки».
Говорят, удерживают их
в Слободке успехи
в сельском хозяйстве, но ведь
это относится не ко всем.
Скупают за бесценок халаты, рубахи, полушубки, и всю
эту рвань сплавляют для сбыта
в Николаевск.
Капитаном
этого единственного
в своем роде корабля состоит каторжный Красивый, не помнящий родства.
Послали
в Кару, влепили там
эти самые плети, а оттуда сюда на Сахалин
в Корсаков; я из Корсакова бежал с товарищем, но дошел только до Дуи: тут заболел, не смог дальше идти.
Стал я переправляться
в коробочке через реку. Красивый упирается длинным шестом о дно и при
этом напрягается всё его тощее, костистое тело. Работа нелегкая.
— Потому что посылают лес пилить — иду, дают вот
эту палку
в руки — беру, велят печи
в канцерярии топить — топлю. Повиноваться надо. Жизнь, нечего бога гневить, хорошая. Слава тебе господи!
Это были срубы, врытые
в землю на 2–2 1/2 аршина, с двухскатными земляными крышами.
Устав о ссыльных разрешает жить вне тюрьмы, а стало быть, и обзаводиться хозяйством только каторжным разряда исправляющихся, но
этот закон постоянно обходится ввиду его непрактичности;
в избах живут не одни только исправляющиеся, но также испытуемые, долгосрочные и даже бессрочные.
Не говоря уже о писарях, чертежниках и хороших мастерах, которым по роду их занятий жить
в тюрьме не приходится, на Сахалине немало семейных каторжников, мужей и отцов, которых непрактично было бы держать
в тюрьмах отдельно от их семей:
это вносило бы немалую путаницу
в жизнь колонии.
Тут резко нарушается идея равномерности наказания, но
этот беспорядок находит себе оправдание
в тех условиях, из которых сложилась жизнь колонии, и к тому же он легко устраним: стоит только перевести из тюрьмы
в избы остальных арестантов.
Из
этих немногих цифр следует заключить, что хозяйства
в Александровске держатся не на хлебопашестве.
Покупка арестантских вещей и сбыт их большими партиями
в Николаевск, эксплуатация инородцев и новичков-арестантов, тайная торговля спиртом, дача денег
в ссуду за очень высокие проценты, азартная игра
в карты на большие куши, —
этим занимаются мужчины.
Сравнительно большое количество семейных объясняется не какими-либо особенностями хозяйств, располагающими к семейной, домовитой жизни, а случайностями: легкомыслием местной администрации, сажающей семейных на участки
в Александровске, а не
в более подходящем для
этого месте, и тою сравнительною легкостью, с какою здешний поселенец, благодаря своей близости к начальству и тюрьме, получает женщину.
Гремит висячий замок, громадный, неуклюжий, точно купленный у антиквария, и мы входим
в небольшую камеру, где на
этот раз помещается человек 20, недавно возвращенных с бегов.
На Сахалине она
в первое время, как и все присылаемые сюда женщины, жила вне тюрьмы, на вольной квартире; она пробовала бежать и нарядилась для
этого солдатом, но была задержана.
Как известно,
это удобство у громадного большинства русских людей находится
в полном презрении.
Из истории каторги видно, что отхожие места всюду
в тюрьмах служили источником удушливого смрада и заразы и что население тюрем и администрация легко мирились с
этим.