Неточные совпадения
Из ответов на этот вопрос я хотел выяснить, какая часть населения не в состоянии обойтись без матерьяльной поддержки от казны, или, другими словами, кто кормит колонию: она сама
себя или казна?
Я ходил
из избы в избу один; иногда сопровождал меня какой-нибудь каторжный или поселенец, бравший на
себя от скуки роль проводника.
В 1855 г. он бежал
из военной службы «по глупости» и стал бродяжить, называя
себя не помнящим родства.
Тут резко нарушается идея равномерности наказания, но этот беспорядок находит
себе оправдание в тех условиях,
из которых сложилась жизнь колонии, и к тому же он легко устраним: стоит только перевести
из тюрьмы в избы остальных арестантов.
Из сидящих в одиночных камерах особенно обращает на
себя внимание известная Софья Блювштейн — Золотая Ручка, осужденная за побег
из Сибири в каторжные работы на три года.
Местная следственная власть запутала ее и самоё
себя такою густою проволокой всяких несообразностей и ошибок, что
из дела ее решительно ничего нельзя понять.
Майданщик, то есть хозяин майдана, официально называется парашечником, так как берет на
себя обязанность выносить
из камер параши, если они есть, и следить за чистотою.
Во-вторых, чиновники здесь, на Сахалине, получают хорошее жалованье и могут нанимать
себе прислугу
из среды поселенцев, крестьян
из ссыльных и женщин свободного состояния, которые в большинстве случаев нуждаются и потому не отказались бы от заработка.
— Постой, не перебивай, ваше высокоблагородие. Роспили мы эту водку, вот он, Андрюха то есть, еще взял перцовки сороковку. По стакану налил
себе и мне. Мы по стакану вместе с ним и выпили. Ну, вот тут пошли весь народ домой
из кабака, и мы с ним сзади пошли тоже. Меня переломило верхом-то ехать, я слез и сел тут на бережку. Я песни пел да шутил. Разговору не было худого. Потом этого встали и пошли.
Широкое, сверкающее от солнца море глухо шумит внизу, далекий берег соблазнительно манит к
себе, и становится грустно и тоскливо, как будто никогда уже не выберешься
из этого Сахалина.
В одной избе уже в сумерках я застал человека лет сорока, одетого в пиджак и в брюки навыпуск; бритый подбородок, грязная, некрахмаленная сорочка, подобие галстука — по всем видимостям привилегированный. Он сидел на низкой скамеечке и
из глиняной чашки ел солонину и картофель. Он назвал свою фамилию с окончанием на кий, и мне почему-то показалось, что я вижу перед
собой одного бывшего офицера, тоже на кий, который за дисциплинарное преступление был прислан на каторгу.
Рассказывают, что в прежние годы, когда бедность в Ново-Михайловке была вопиющая,
из селения вела в Дуэ тропинка, которую протоптали каторжные и свободные женщины, ходившие в Дуйскую и Воеводскую тюрьмы продавать
себя арестантам за медные гроши.
В этом отношении декорацию пополняет еще одно великолепное растение
из семейства зонтичных, которое, кажется, не имеет на русском языке названия: прямой ствол вышиною до десяти футов и толщиною в основании три дюйма, пурпурово-красный в верхней части, держит на
себе зонтик до одного фута в поперечнике; около этого главного зонта группируются 4–6 зонтов меньшего размера, придающие растению вид канделябра.
На такой почве, по-видимому, без вреда для
себя могут уживаться только растения с крепкими, глубоко сидящими корнями, как, например, лопухи, а
из культурных только корнеплоды, брюква и картофель, для которых к тому же почва обрабатывается лучше и глубже, чем для злаков.
Когда
из Александровска едешь в Ново-Михайловку, то на переднем плане возвышается хребет, загораживая
собою горизонт, и та его часть, которая видна отсюда, называется Пилингой.
Он рассказывал мне про свое путешествие вдоль реки Пороная к заливу Терпения и обратно: в первый день идти мучительно, выбиваешься
из сил, на другой день болит всё тело, но идти все-таки уж легче, а в третий и затем следующие дни чувствуешь
себя как на крыльях, точно ты не идешь, а несет тебя какая-то невидимая сила, хотя ноги по-прежнему путаются в жестком багульнике и вязнут в трясине.
Эти юрты сделаны
из дешевого материала, который всегда под руками, при нужде их не жалко бросить; в них тепло и сухо, и во всяком случае они оставляют далеко за
собой те сырые и холодные шалаши
из коры, в которых живут наши каторжники, когда работают на дорогах или в поле.
Они далеки еще до того, чтобы понять наши потребности, и едва ли есть какая-нибудь возможность втолковать им, что каторжных ловят, лишают свободы, ранят и иногда убивают не
из прихоти, а в интересах правосудия; они видят в этом лишь насилие, проявление зверства, а
себя, вероятно, считают наемными убийцами.
Один живет на деньги, которые он привез с
собой из России, и таких большинство, другой — в писарях, третий — в дьячках, четвертый — держит лавочку, хотя по закону не имеет на это права, пятый — променивает арестантский хлам на японскую водку, которую продает, и проч. и проч.
В тюрьме обращают на
себя также внимание два родных брата, бывшие персидские принцы, которых и по сие время в письмах, приходящих сюда
из Персии, титулуют высочествами.
Они еще в разряде испытуемых и поэтому не имеют права иметь при
себе деньги, и один
из них жаловался, что ему не на что купить табаку, а от курения, ему кажется, кашель у него становится легче.
Костин, поселенец, спасается в землянке: сам не выходит наружу и никого к
себе не пускает, и всё молится. Поселенца Горбунова зовут все «рабом божиим», потому что на воле он был странником; по профессии он маляр, но служит пастухом в Третьей Пади, быть может,
из любви к одиночеству и созерцанию.
Он объявил
себя специалистом, ему поверили и на первом же отходящем пароходе отправили при бумаге
из Александровского поста в Корсаковский.
Из здешних поселенцев обращают на
себя внимание братья Бабичи,
из Киевской губ<ернии>; сначала они жили в одной избе, потом стали ссориться и просить начальство, чтобы их разделили. Один
из Бабичей, жалуясь на своего родного брата, выразился так: «Я боюсь его, как змия».
Из жалости им были даны
из тюрьмы старые топоры, чтобы они могли нарубить
себе лесу.
Потом фельдфебель, желая доказать мне, что он уже никому не должен, принялся рыться в бумагах и искать какие-то расписки, и не нашел их, и я вышел
из лавочки, унося с
собою уверенность в его полной невинности и фунт простых мужицких конфект, за которые он, однако, содрал с меня полтинник.
Не успевших убежать женщин высекли, а мужчин шесть человек взяли с
собою на байдары, а чтобы воспрепятствовать побегу, им связали руки назад, но так немилостиво, что один
из них умер.
На Сахалин приезжали только японские промышленники, редко с женами, жили здесь, как на бивуаках, и зимовать оставалась только небольшая часть, несколько десятков, остальные же возвращались на джонках домой; они ничего не сеяли, не держали огородов и рогатого скота, а всё необходимое для жизни привозили с
собой из Японии.
Об этой ссуде начальник острова говорит в одном
из своих приказов: «К величайшему сожалению, эта ссуда, как и многое другое, долго заставляет
себя ждать, парализуя охоту к домообзаводству…
Мне однажды пришлось записывать двух женщин свободного состояния, прибывших добровольно за мужьями и живших на одной квартире; одна
из них, бездетная, пока я был в избе, всё время роптала на судьбу, смеялась над
собой, обзывала
себя дурой и окаянной за то, что пошла на Сахалин, судорожно сжимала кулаки, и всё это в присутствии мужа, который находился тут же и виновато смотрел на меня, а другая, как здесь часто говорят, детная, имеющая несколько душ детей, молчала, и я подумал, что положение первой, бездетной, должно быть ужасно.
На самом же Сахалине необходимо все дела, имеющие какое-либо отношение к благотворительности, изъять
из ведения полицейских управлений, которые и без того завалены делами, и организацию помощи предоставить местной интеллигенции; среди нее немало людей, которые были бы рады взять на
себя это живое дело.
Помимо того что цифры эти могут быть неверны, значение их умаляется еще тем, что земля распределена между владельцами крайне неравномерно: приехавшие
из России с деньгами или нажившие
себе состояние кулачеством имеют по 3–5 и даже 8 десятин пахотной земли, и есть немало хозяев, особенно в Корсаковском округе, у которых всего по нескольку квадратных сажен.
Г. Л. Дейтер писал в «Морской газете» (1880 г., № 6), что будто бы некогда на Амуре составилась компания рыбного промысла (
из капиталистов), затеяли дело на широких основаниях и сами
себя угощали икрою, фунт которой им самим обходился, как говорят, от 200 до 300 рублей серебром.]
Каждый рабочий
из второй категории, по окончании рабочего урока, варит для
себя обед отдельно в жестяном котелке, если не мешает дождь и если после тяжелой работы не клонит ко сну; он устал, голоден и часто, чтобы не хлопотать долго, съедает соленое мясо и рыбу в сыром виде.
Из приказов мы узнаем, что один старший надзиратель
из рядовых, будучи дежурным в тюрьме, позволил
себе пойти в женский барак через окно, отогнув предварительно гвозди, с целями романтического свойства, а другой во время своего дежурства в час ночи допустил рядового, тоже надзирателя, в одиночное помещение, где содержатся арестованные женщины.
Надзиратели
из привилегированных, как бы стыдясь своей должности, стараются выделиться
из массы своих сотоварищей хотя чем-нибудь: один носит на плечах жгуты потолще, другой — офицерскую кокарду, третий, коллежский регистратор, называет
себя в бумагах не надзирателем, а «заведующим работами и рабочими».
Они раздражены, ссорятся между
собою из-за пустяков и скучают.
«В начале моей деятельности, когда мне еще было 25 лет, пришлось мне однажды напутствовать в Воеводской тюрьме двух приговоренных к повешению за убийство поселенца из-за рубля сорока копеек. Вошел я к ним в карцер и струсил с непривычки; велел не затворять за
собой дверей и не уходить часовому. А они мне...
Из всех бегавших, с которыми мне приходилось говорить, только один больной старик, прикованный к тачке за многократные побеги, с горечью упрекнул
себя за то, что бегал, но при этом называл свои побеги не преступлением, а глупостью: «Когда помоложе был, делал глупости, а теперь страдать должен».
Вот один
из видов аферы, соединяющий в
себе жадность к деньгам с самым гнусным предательством.
Меньше всего бегают
из Корсаковского округа, потому что здесь урожаи лучше, преобладают среди арестантов краткосрочные, климат мягче и легче получить крестьянские права, чем на Северном Сахалине, а по отбытии каторги, чтобы добыть
себе кусок хлеба, нет надобности возвращаться в рудник.
Состоит он
из нескольких корпусов барачной системы, [Лазарет занимает площадь в 8574 кв. саж., состоит
из 11 построек, расположенных на трех пунктах: 1) административный корпус, вмещающий в
себе аптеку, хирургическую комнату и приемный покой, 4 барака, кухня с женским отделением при ней и часовня, — это собственно и называется лазаретом; затем 2) 2 корпуса для сифилитиков, мужчин и женщин, кухня и надзирательская; 3) 2 корпуса, занятые эпидемическим отделением.] рассчитан на 180 кроватей.