Неточные совпадения
Работы японцев
попадали в Европу или слишком поздно, когда в них уже
не нуждались, или же подвергались неудачным поправкам.
Свирепая картежная игра с разрешения подкупленных надзирателей, ругань, смех, болтовня, хлопанье дверями, а в кандальной звон оков, продолжающиеся всю ночь, мешают утомленному рабочему
спать, раздражают его, что, конечно,
не остается без дурного влияния на его питание и психику.
Дома я лег и
спал до утрия, пока
не разбудили: «Ступай, кто из вас побил Андрея?» Тут уж и Андрея привезли, и урядник приехал.
Помню фразу — «ткнешь,
не туда
попало!» — проговорил он с отчаянием охотника, сделавшего промах.
Стало быть, если, как говорят, представителей общества, живущих в Петербурге, только пять, то охранение доходов каждого из них обходится ежегодно казне в 30 тысяч,
не говоря уже о том, что из-за этих доходов приходится, вопреки задачам сельскохозяйственной колонии и точно в насмешку над гигиеной, держать более 700 каторжных, их семьи, солдат и служащих в таких ужасных ямах, как Воеводская и Дуйская
пади, и
не говоря уже о том, что, отдавая каторжных в услужение частному обществу за деньги, администрация исправительные цели наказания приносит в жертву промышленным соображениям, то есть повторяет старую ошибку, которую сама же осудила.
Вынужденное безделье мало-помалу перешло в привычное, и теперь они, точно у моря ждут погоды, томятся, нехотя
спят, ничего
не делают и, вероятно, уже
не способны ни на какое дело.
— Чего? Ну, выиграет — и поест, а
не выиграет — и так
спать ляжет,
не евши.
Когда Микрюков отправился в свою половину, где
спали его жена и дети, я вышел на улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то в Палеве, в этом конце света, где
не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Лежит он в
пади, которая и теперь носит японское название Хахка-Томари, и с моря видна только одна его главная улица, и кажется издали, что мостовая и два ряда домов круто спускаются вниз по берегу; но это только в перспективе, на самом же деле подъем
не так крут.
Надо видеть, как тесно жмутся усадьбы одна к другой и как живописно лепятся они по склонам и на дне оврага, образующего
падь, чтобы понять, что тот, кто выбирал место для поста, вовсе
не имел в виду, что тут, кроме солдат, будут еще жить сельские хозяева.
Костин, поселенец, спасается в землянке: сам
не выходит наружу и никого к себе
не пускает, и всё молится. Поселенца Горбунова зовут все «рабом божиим», потому что на воле он был странником; по профессии он маляр, но служит пастухом в Третьей
Пади, быть может, из любви к одиночеству и созерцанию.
Затем следует Вторая
Падь, в которой шесть дворов. Тут у одного зажиточного старика крестьянина из ссыльных живет в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего ребенка и зарыла его в землю, на суде же говорила, что ребенка она
не убила, а закопала его живым, — этак, думала, скорей оправдают; суд приговорил ее на 20 лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой
не купите ли?»
Главною причиной такого благосостояния следует признать, вероятно, климат и почвенные условия, но я думаю также, что если пригласить сюда чиновников из Александровска или Дуэ и попросить их распорядиться, то через год же во всех трех
Падях будет
не 26, а 300 хозяев,
не считая совладельцев, и все они окажутся «домонерачители и самовольные» и будут сидеть без куска хлеба.
[Римскому-Корсакову айно говорили: «Сизам
спит, а айно работает для него: рубит лес, ловит рыбу; айно
не хочет работать — сизам его колотит».]
Айно никогда
не умываются, ложатся
спать не раздеваясь.
В старосты
попадают обыкновенно люди степенные, смышленые и грамотные; должность их еще
не определилась вполне, но они стараются походить на русских старост; решают разные мелкие дела, назначают подводы по наряду, вступаются за своих, когда нужно, и проч., а у рыковского старосты есть даже своя печать.
Женщины реже
попадают на каторгу
не потому, что они нравственнее мужчин, а потому, что по самому строю жизни и отчасти по свойствам своей организации в меньшей степени, чем мужчины, подвержены внешним влияниям и риску совершать тяжкие уголовные преступления.
О каких-либо работах
не могло быть и речи, так как «только провинившиеся или
не заслужившие мужской благосклонности»
попадали на работу в кухне, остальные же служили «потребностям» и пили мертвую, и в конце концов женщины, по словам Власова, были развращаемы до такой степени, что в состоянии какого-то ошеломления «продавали своих детей за штоф спирта».
Местные же агрономы были малосведущи в своей специальности и ничего
не делали, или же отчеты их отличались заведомою тенденциозностью, или же,
попадая в колонию прямо со школьной скамьи, они на первых порах ограничивались одною лишь теоретическою и формальною стороной дела и для своих отчетов пользовались всё теми же сведениями, которые собирали для канцелярий нижние чины.
Те изящные и дорогие поделки из дерева, которые были на тюремной выставке, показывают только, что на каторгу
попадают иногда очень хорошие столяры; но они
не имеют никакого отношения к тюрьме, так как
не тюрьма находит им сбыт и
не тюрьма обучает каторжных мастерствам; до последнего времени она пользовалась трудом уже готовых мастеров.
Но солдат поставлен в лучшие санитарные условия, у него есть постель и место, где можно в дурную погоду обсушиться, каторжный же поневоле должен гноить свое платье и обувь, так как, за неимением постели,
спит на армяке и на всяких обносках, гниющих и своими испарениями портящих воздух, а обсушиться ему негде; зачастую он и
спит в мокрой одежде, так что, пока каторжного
не поставят в более человеческие условия, вопрос, насколько одежда и обувь удовлетворяют в количественном отношении, будет открытым.
На самом деле далеко
не всё число наказанных телесно
попадает в ведомость: в ведомости Тымовского округа показано за 1889 г. только 57 каторжных, наказанных розгами, а в Корсаковском только 3, между тем как в обоих округах секут каждый день по нескольку человек, а в Корсаковском иногда по десятку.
Когда казнили убийц Никитина, то один из них
не вынес отходной и
упал в обморок.
— Повесили в другой раз, — заключил свой рассказ начальник округа. — Потом я
не мог
спать целый месяц.
Случается, что беглые,
не зная, где север, начинают кружить и
попадают обратно в то место, из которого вышли.
Неточные совпадения
Голос Держиморды. Пошел, пошел!
Не принимает,
спит.
А уж Тряпичкину, точно, если кто
попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы!
не нашли другого места
упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего
не знаешь и
не в свое дело
не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак
не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг
упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна,
не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам,
не то я смертью окончу жизнь свою».
Хлестаков (продолжая удерживать ее).Из любви, право из любви. Я так только, пошутил, Марья Антоновна,
не сердитесь! Я готов на коленках у вас просить прощения. (
Падает на колени.)Простите же, простите! Вы видите, я на коленях.