Неточные совпадения
— А знаешь, я о тебе думал, —
сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных
бабок, ни аптек, ничего нет.
— Я говорю про этих стриженых девок, — продолжал словоохотливый Илья Петрович, — я прозвал их сам от себя повивальными
бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут в академию, учатся анатомии; ну
скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя? Хе! хе!
И не столько смущали Чертопханова физические несходства этогоМалек-Аделя с тем…впрочем, их насчитывалось немного: у тогохвост и грива словно были пожиже, и уши острей, и
бабки короче, и глаза светлей — но это могло только так казаться; а смущали Чертопханова несходства, так
сказать, нравственные.
В «дворянских» отделениях был кейф, отдых, стрижка, бритье, срезание мозолей, ставка банок и даже дерганье зубов, а «простонародные» бани являлись, можно безошибочно
сказать, «поликлиникой», где лечились всякие болезни. Медиками были фельдшера, цирюльники, бабки-костоправки, а парильщики и там и тут заменяли массажисток еще в те времена, когда и слова этого не слыхали.
Повивальная
бабка Эрнестина, наслышавшись о строгости нового губернатора, в ужаснейшем беспокойстве ездила по городу и всех умоляла
сказать ей, что должна ли она представляться или нет, потому что тоже служащая, хоть и дома.
Аграфена Кондратьевна. Не умею
сказать. Да что я тебе, бабка-угадка, что ли, Фоминишна?
— Лучше оставайся. Ты один теперь в доме. Береги и мать и
бабку, —
сказал Хаджи-Мурат.
И Хаджи-Мурат помнил то выраженье молодечества и гордости, с которым, покраснев от удовольствия, Юсуф
сказал, что, пока он жив, никто не сделает худого его матери и
бабке. Юсуф все-таки сел верхом и проводил отца до ручья. От ручья он вернулся назад, и с тех пор Хаджи-Мурат уже не видал ни жены, ни матери, ни сына.
— Не бойся,
бабка, —
сказала она примирительно, — это не лихой человек, он нам худого не сделает. Милости просим садиться, — прибавила она, указывая мне на лавку в переднем углу и не обращая более внимания на воркотню старухи.
— Послушай, Олеся, — начал я, — мне очень хочется спросить тебя кое о чем, да я боюсь, что ты рассердишься…
Скажи мне, правду ли говорят, что твоя
бабка… как бы это выразиться?..
— А вот вы мне тогда не
сказали, что вам
бабка гадала, — произнесла Олеся. И, видя, что я опасливо обернулся назад, она прибавила: — Ничего, ничего, она немного на ухо туга, не услышит. Она только мой голос хорошо разбирает.
— Нет, голубчик… Может быть, вам и не понравится, что я
скажу, а только у нас в роду никто не венчался: и мать и
бабка без этого прожили… Нам в церковь и заходить-то нельзя…
— Как
сказать, вернее будет, что не верю, а все-таки почем знать? Говорят, бывают случаи… Даже в умных книгах об них напечатано. А вот тому, что твоя
бабка говорила, так совсем не верю. Так и любая баба деревенская сумеет поворожить.
А он шутя спрашивает: «Ты мне
скажи,
бабка, какой я смертью умру?» А сам смеется.
— Здравствуй,
бабка! —
сказал я как можно приветливее. — Тебя уж не Мануйлихой ли зовут?
— Это прекрасно все, — начала тихо Стугина, — только героизма-то все-таки тут никакого нет.
Бабки наши умели терпеть, как им ноздри рвали и руки вывертывали, а тут—что ж тут такого,
скажите на милость?.. Еще бы в несчастии бросить!
Я скоро нашел его: он с другими мальчиками играл у церковной паперти в
бабки. Я отозвал его в сторону и, задыхаясь и путаясь в речах,
сказал ему, что мои родные гневаются на меня за то, что я отдал часы, и что если он согласится мне их возвратить, то я ему с охотой заплачу за них деньгами… Я, на всякий случай, взял с собою старинный, елизаветинский рубль [Елизаветинский рубль — старинный серебряный рубль, отчеканенный при императрице Елизавете Петровне (1741–1761).], весь мой наличный капитал.
Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла девчонку у
бабки и стала качать.
Бабка начала молиться на косяк, а девочка все дышала со змеиным свистом. Фельдшер
сказал...
Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую
бабку в платке. «Хорошо было бы, если б
бабок этих вообще на свете не было», — подумал я в тоскливом предчувствии опасности и
сказал...
— Уйди,
бабка! — с ненавистью
сказал я ей. — Камфару впрысните! — приказал я фельдшеру.
Короче вам
сказать: была у нас двоюродная
бабка, и, заметьте,
бабка с моей стороны; препочтеннейшая, я вам
скажу, старушка; меня просто обожала, всего своего имущества, еще при жизни, хотела сделать наследником; но ведь я отец: куда же бы все пошло?..
— Ты и твоя
бабка мучаете меня! —
сказала она, вспыхнув. — Я жить хочу! жить! — повторила она и раза два ударила кулачком по груди. — Дайте же мне свободу! Я еще молода, я жить хочу, а вы из меня старуху сделали!..
—
Бабка,
бабка, —
сказал строго староста, — имей рассудок в своей голове!
Бабка любила лечиться и часто ездила в больницу, где говорила, что ей не семьдесят, а пятьдесят восемь лет; она полагала, что если доктор узнает ее настоящие годы, то не станет ее лечить и
скажет, что ей впору умирать, а не лечиться.
Духовная совершенно незаконнее: покойная
бабка никак не имела права дробить достояния; но оно, как, может быть, вам небезызвестно, разделено, — большая часть… уж я не говорю, какие для этого были употреблены меры… самые неродственные меры… но только большая часть — поступила во владение вашего родителя, а другая часть — общей нашей тетке Соломониде Платоновне, дай ей бог доброго здоровья, или, лучше
сказать, вечную память, по милости которой теперь вся и каша заваривается.
— Вели-ка,
бабка, работнику, чтоб лошадь мою убрал, —
сказал он.
Мужик (пьяный). Зови мать, зови сюда. Эй ты, Машка! Беги,
бабку зови да и деду вели идти.
Скажи, я велю, чтобы слезал с печи. Что он валяется! Молодым сделаем. Ну, живо! Чтобы одна нога здесь, другая там. Стреляй!
— Видите ли этого злодея! —
сказала она, приведя их в хижину. — Он убил свою
бабку и сам удавился.
— Да, они обе прекрасны, но та ведь на троне, в пурпуре и в венце многоценном, ее плечи и шею ежедневно разглаживают навощенными ладонями молодые невольницы, а египетские
бабки обкладывают на ночь ее перси мякишем душистого хлеба из плодов египетской пальмы, а, по, правде
сказать, и это все ей уже не помогает: этот душистый египетский мякиш дает персям ее лишь одну фальшивую нежность, но он не может им возвратить их былую упругость…