Неточные совпадения
— Да, это прекрасно, моя милая, — сказала
бабушка, свертывая мои стихи и укладывая их под коробочку, как будто не считая после этого княгиню достойною
слышать такое произведение, — это очень хорошо, только скажите мне, пожалуйста, каких после этого вы можете требовать деликатных чувств от ваших детей?
— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, — сказал он. — Вы будете жить у
бабушки, a maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение —
слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.
Борис. Воспитывали нас родители в Москве хорошо, ничего для нас не жалели. Меня отдали в Коммерческую академию, а сестру в пансион, да оба вдруг и умерли в холеру; мы с сестрой сиротами и остались. Потом мы
слышим, что и
бабушка здесь умерла и оставила завещание, чтобы дядя нам выплатил часть, какую следует, когда мы придем в совершеннолетие, только с условием.
Клим сидел с другого бока ее,
слышал этот шепот и видел, что смерть
бабушки никого не огорчила, а для него даже оказалась полезной: мать отдала ему уютную бабушкину комнату с окном в сад и молочно-белой кафельной печкой в углу.
Это было очень обидно
слышать, возбуждало неприязнь к дедушке и робость пред ним. Клим верил отцу: все хорошее выдумано — игрушки, конфеты, книги с картинками, стихи — все. Заказывая обед,
бабушка часто говорит кухарке...
— Еще одно слово, — остановила она, — никогда с
бабушкой не говорите обо мне,
слышите?
— Что вы все молчите, так странно смотрите на меня! — говорила она, беспокойно следя за ним глазами. — Я бог знает что наболтала в бреду… это чтоб подразнить вас… отмстить за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. — Смотрите же,
бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно…
Слышите?
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел к вам с почтением идти, да вдруг,
слышу, вы с губернатором связались, зазвали к себе и ходили перед ним с той же
бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
—
Слышите:
бабушка угождай внуку! Да я тебя маленького на руках носила!
— Надо было натереть вчера спиртом; у тебя нет? — сдержанно сказала
бабушка, стараясь на нее не глядеть, потому что
слышала принужденный голос, видела на губах Веры какую-то чужую, а не ее улыбку и чуяла неправду.
— А! если так, если он еще, — заговорила она с дрожью в голосе, — достает тебя, мучает, он рассчитается со мной за эти слезы!..
Бабушка укроет, защитит тебя, — успокойся, дитя мое: ты не
услышишь о нем больше ничего…
Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж
слышал от
бабушки.
— Постойте, у меня другая мысль, забавнее этой. Моя
бабушка — я говорил вам, не может
слышать вашего имени и еще недавно спорила, что ни за что и никогда не накормит вас…
Райский зашел к нему и с удивлением
услышал эту новость. Обратился к
бабушке, та сказала, что у него в деревне что-то непокойно.
На поясе и в карманах висело и лежало множество ключей, так что
бабушку, как гремучую змею, можно было
слышать издали, когда она идет по двору или по саду.
— Какой странный человек!
Слышите, Тит Никоныч, что он говорит! — обратилась
бабушка к Ватутину, отталкивая Райского.
И вдруг за дверью
услышала шаги и голос…
бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом слушала легкий, но страшный стук в дверь.
Раз ночью
слышу, чья-то рука коснулась меня, открываю глаза. Прасковья Андреевна стоит передо мной в ночном чепце и кофте, со свечой в руках, она велит послать за доктором и за «
бабушкой». Я обмер, точно будто эта новость была для меня совсем неожиданна. Так бы, кажется, выпил опиума, повернулся бы на другой бок и проспал бы опасность… но делать было нечего, я оделся дрожащими руками и бросился будить Матвея.
—
Слышала. Надоел. Еще
бабушка надвое сказала, кто виноват, что у меня детей нет.
Я побежал в кухню рассказать
бабушке всё, что видел и
слышал, она месила в квашне тесто на хлебы, покачивая опыленной головою; выслушав меня, она спокойно сказала...
Такие и подобные рассказы были уже хорошо знакомы мне, я много
слышал их из уст
бабушки и деда. Разнообразные, они все странно схожи один с другим: в каждом мучили человека, издевались над ним, гнали его. Мне надоели эти рассказы, слушать их не хотелось, и я просил извозчика...
Потом она растирала мне уши гусиным салом; было больно, но от нее исходил освежающий, вкусный запах, и это уменьшало боль. Я прижимался к ней, заглядывая в глаза ее, онемевший от волнения, и сквозь ее слова
слышал негромкий, невеселый голос
бабушки...
Бабушка же была так полна своим, что уж не
слышала и не принимала чужого.
— Что ты говоришь, отсохни твой язык! — сердилась
бабушка. — Да как
услышит дед эти твои слова?
Они рассказывали о своей скучной жизни, и
слышать это мне было очень печально; говорили о том, как живут наловленные мною птицы, о многом детском, но никогда ни слова не было сказано ими о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к
бабушке и спрашивал ее о забытом. Это всегда было приятно ей.
— Ага… — протянул Карачунский, пристально поглядев на наблюдавшую его старуху. — Так… Что же, дело прекрасное! Отлично… Я даже что-то такое
слышал.
Бабушка, так вы похлопочите относительно самоварчика.
Мое яичко было лучше всех, и на нем было написано: «Христос воскрес, милый друг Сереженька!» Матери было очень грустно, что она не
услышит заутрени Светлого Христова воскресенья, и она удивлялась, что
бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но
бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то ни до чего уже не было дела.
Дедушка пошел в свою горницу, и я
слышал, как
бабушка, идя за ним, говорила: «Вот, батюшка, сам видишь.
Слышал я также, как моя мать просила и молила со слезами
бабушку и тетушку не оставить нас, присмотреть за нами, не кормить постным кушаньем и, в случае нездоровья, не лечить обыкновенными их лекарствами: гарлемскими каплями и эссенцией долгой жизни, которыми они лечили всех, и стариков и младенцев, от всех болезней.
Я
слышал в беспрестанно растворяемую дверь, как весело болтала моя сестрица с
бабушкой и тетушкой, и мне было отчего-то досадно на нее.
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «поцеловать ручку», к чему мы не были приучены и потому не соглашались, кое о чем спрашивали и уходили; потом все совершенно нас оставили, и, кажется, по приказанью
бабушки или тетушки, которая (я сам
слышал) говорила, что «Софья Николавна не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее детьми».
Переезд в деревню и занятия хозяйством он считал необходимым даже и тогда, когда бы
бабушка согласилась жить с нами в городе, о чем она и
слышать не хотела.
Бабушки уже нет, но еще в нашем доме живут воспоминания и различные толки о ней. Толки эти преимущественно относятся до завещания, которое она сделала перед кончиной и которого никто не знает, исключая ее душеприказчика, князя Ивана Иваныча. Между бабушкиными людьми я замечаю некоторое волнение, часто
слышу толки о том, кто кому достанется, и, признаюсь, невольно и с радостью думаю о том, что мы получаем наследство.
«Как же, — говорю, —
слышал я про это,
бабушка Федосья мне про это не раз сказывала».
—
Бабушка и при жизни знала. Да что это, дядя, за выражения у вас? вчера с гитарой меня по ярмаркам посылали, сегодня об скоморошничестве разговор завели?
Слышите! я не хочу, чтоб вы так говорили!
Незаметно, как маленькая звезда на утренней заре, погас брат Коля.
Бабушка, он и я спали в маленьком сарайчике, на дровах, прикрытых разным тряпьем; рядом с нами, за щелявой стеной из горбушин, был хозяйский курятник; с вечера мы
слышали, как встряхивались и клохтали, засыпая, сытые куры; утром нас будил золотой горластый петух.
— Знаю, знаю,
бабушка,
слышал об этом… Мужики на тебя рассердились…
Зотушка наклонился к руке Фени, и на эту горячую руку посыпались из его глаз крупные слезы… Вот почему он так любил эту барышню Феню и она тоже любила его!.. Вот почему он сердцем
слышал сгущавшуюся над ее головой грозу, когда говорил, что ей вместе с
бабушкой Татьяной будут большие слезы… А Феню точно облегчило невольно сделанное признание. Она дольше обыкновенного осталась в сознании и ласкала своего дядю, как ушибившегося ребенка.
Нюша машинально подобрала валившиеся из рук скатерти и продолжала смотреть на
бабушку испуганными остановившимися глазами. Татьяна Власьевна только теперь догадалась, что Нюша
слышала весь разговор Матрены Ильиничны.
—
Бабушка Татьяна мне прямо тогда сказала, что она меня не благословляет… — пускала Феня в ход свой последний, самый сильный аргумент. — А я против ее воли не могу идти, потому что считаю
бабушку Татьяну второй матерью. Она худу не научит, Алена Евстратьевна. Недаром она вон как разнемоглась с горя… Нет, нет, и не говорите лучше. Я и
слышать ничего не хочу!
— Одолжила, нечего сказать: я с своей супругой… Ха-ха!..
Бабушка, да ты меня уморить хочешь.
Слышишь, Вукол: мне приехать с супругой!.. Нет,
бабушка, мы сегодня все-таки будем обедать с твоими красавицами… Нечего им взаперти сидеть. А что касается других дам, так вот отец Крискент у нас пойдет за даму, пожалуй, и Липачек.
Бабушка была глуховата, не
слышала их замечания, а когда
слышала, заступалась за меня и увещевала по-французски тетенек.
Бабушка догадалась, что Дмитрий Петрович
слышал, что у нее свадьба, и не хотел отрывать ее… Ей было это немножечко досадно, что он даже «спасибо» сказать себе не позволил, но все равно: она знала, от кого этот конверт: в нем должен был заключаться столь долгожданный и столь важный для нее ответ от Червева.
Над ними хохотали, но они обнаруживали большую терпеливость и переносили все, лишь бы только иметь право хвастать, что принадлежат к свету. Я
слышала от
бабушки бездну анекдотов этого рода, в которых с обстоятельностью упоминались имена «прибыльщиков», вылезших в дворяне благодаря «компанейству» князей Куракина, Юрия Долгорукого, Сергея Гагарина.
Бабушка снова привлекла к себе княжну и, вздохнув, поцеловала ее в лоб, в глаза и в губы и перекрестила: она как нельзя яснее
слышала, что дочь лжет, но ни о чем ее более не расспрашивала.
Ольга Федотовна, доходя в своих рассказах до этого события, всегда впадала в какой-то смешанный трагикомический тон повествования. Трагическое тут всегда принадлежало
бабушке, а комическое — трубачу, которого месяца через три после своего отъезда привез Патрикей Семеныч. Я запишу этот рассказ так, как его
слышала из уст самой пестуньи бабушкиной старости и моего детства.
Со вдовством
бабушки отношения их с Ольгой Федотовной сделались еще короче, так как с этих пор
бабушка все свое время проводила безвыездно дома. Ольга Федотовна имела светлую и уютную комнату между спальнею княгини Варвары Никаноровны и детскою, двери между которыми всегда, и днем и ночью, были открыты, так что
бабушка, сидя за рабочим столиком в своей спальне, могла видеть и
слышать все, что делается в детской, и свободно переговариваться с Ольгой Федотовной.
Это говорилось уже давно: последний раз, что я
слышала от
бабушки эту тираду, было в сорок восьмом году, с небольшим за год до ее смерти, и я должна сказать, что, слушая тогда ее укоризненное замечание о том, что «так немногие в себе человека уважают», я, при всем моем тогдашнем младенчестве, понимала, что вижу пред собою одну из тех, которая умела себя уважать.
Бабушка после этого только скорее заспешила разделом, о котором нечего много рассказать: он был сделан с тем же благородством, как и выдел княжны Анастасии: моему отцу достались Ретяжи, в которых он уже и жил до раздела, дяде Якову Конубрь, а
бабушка оставалась в Протозанове, от которого она хотя и отказывалась, предоставя детям по жребию делить деревни, в которых были господские дома, но и дядя и отец
слышать об этом не хотели и просили мать почтить их позволением оставить в ее владении Протозаново, к которому она привыкла.
Бабушка молчала: она была поражена тем, что
слышала, и тем, что теперь ей представлялось возможным далее в этом же возмутительном роде.