Неточные совпадения
Если не распорядиться, то Агафья Михайловна подаст Сергею Иванычу стеленное
белье», и при одной мысли об этом
кровь бросилась в лицо Кити.
Будет, будет все поле с облогами [Облога — целина, пустошь.] и дорогами покрыто торчащими их
белыми костями, щедро обмывшись козацкою их
кровью и покрывшись разбитыми возами, расколотыми саблями и копьями.
Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку. Струйка
крови потекла по его
белым панталонам.
— Покрой мне ноги еще чем-нибудь. Ты скажешь Анфимьевне, что я упала, ушиблась. И ей и Гогиной, когда придет.
Белье в
крови я попрошу взять акушерку, она завтра придет…
Его усы
белее снега,
А на твоих засохла
кровь!.
— Хорошо, только жарко, у меня щеки и уши горят, посмотрите: я думаю, красные! У меня много
крови; дотроньтесь пальцем до руки, сейчас
белое пятно выступит и пропадет.
Каждый шаг выжженной солнцем почвы омывается
кровью; каждая гора, куст представляют естественную преграду
белым и служат защитой и убежищем черных.
«Это все и у нас увидишь каждый день в любой деревне, — сказал я барону, — только у нас, при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре
белый петух упал на одно крыло, вскочил, побежал, хромая, упал опять и наконец пополз по арене. Крыло волочилось по земле, оставляя дорожку
крови.
На сцене без всякого толку суетились Лепешкин и Данилушка, а Иван Яковлич как-то растерянно старался приподнять лежавшую в обмороке девушку. На
белом корсаже ее платья блестели струйки
крови, обрызгавшей будку и помост. Притащили откуда-то заспанного старичка доктора, который как-то равнодушно проговорил...
Да, эта совокупность ужасна; эта
кровь, эта с пальцев текущая
кровь,
белье в
крови, эта темная ночь, оглашаемая воплем «отцеубивец!», и кричащий, падающий с проломленною головой, а затем эта масса изречений, показаний, жестов, криков — о, это так влияет, так может подкупить убеждение, но ваше ли, господа присяжные заседатели, ваше ли убеждение подкупить может?
Светлый халат и
белая рубашка на груди были залиты
кровью.
На нем лежали окровавленный шелковый
белый халат Федора Павловича, роковой медный пестик, коим было совершено предполагаемое убийство, рубашка Мити с запачканным
кровью рукавом, его сюртук весь в кровавых пятнах сзади на месте кармана, в который он сунул тогда свой весь мокрый от
крови платок, самый платок, весь заскорузлый от
крови, теперь уже совсем пожелтевший, пистолет, заряженный для самоубийства Митей у Перхотина и отобранный у него тихонько в Мокром Трифоном Борисовичем, конверт с надписью, в котором были приготовлены для Грушеньки три тысячи, и розовая тоненькая ленточка, которою он был обвязан, и прочие многие предметы, которых и не упомню.
Он помнил, что выхватил из кармана свой
белый новый платок, которым запасся, идя к Хохлаковой, и приложил к голове старика, бессмысленно стараясь оттереть
кровь со лба и с лица.
— Э, черт! Этого недоставало, — пробормотал он со злобой, быстро переложил из правой руки кредитки в левую и судорожно выдернул из кармана платок. Но и платок оказался весь в
крови (этим самым платком он вытирал голову и лицо Григорию): ни одного почти местечка не было
белого, и не то что начал засыхать, а как-то заскоруз в комке и не хотел развернуться. Митя злобно шваркнул его об пол.
«Да, а потом? Будут все смотреть — голова разбитая, лицо разбитое, в
крови, в грязи… Нет, если бы можно было на это место посыпать чистого песку, — здесь и песок-то все грязный… нет, самого
белого, самого чистого… вот бы хорошо было. И лицо бы осталось не разбитое, чистое, не пугало бы никого.
Рахметов отпер дверь с мрачною широкою улыбкою, и посетитель увидел вещь, от которой и не Аграфена Антоновна могла развести руками: спина и бока всего
белья Рахметова (он был в одном
белье) были облиты
кровью, под кроватью была
кровь, войлок, на котором он спал, также в
крови; в войлоке были натыканы сотни мелких гвоздей шляпками с — исподи, остриями вверх, они высовывались из войлока чуть не на полвершка...
Может, уже алая
кровь бьет ключом из
белого тела.
«Нет, не видать тебе золота, покамест не достанешь
крови человеческой!» — сказала ведьма и подвела к нему дитя лет шести, накрытое
белою простынею, показывая знаком, чтобы он отсек ему голову.
А над тугим воротником с позументами, затянутое и налитое
кровью, виднелось старое лицо с
белыми, как молоко, усами.
Вот уж два месяца содержу; —
кровь она у меня в эти два месяца выпила,
белое тело мое поела!
И Тебеньков, и Плешивцев — оба аристократы, то есть имеют, или думают, что имеют,
кровь алую и кость
белую.
Кровь плеснула мне в голову, в щеки — опять
белая страница: только в висках — пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово — медленно поползла — на меня уставился палец.
На углу в
белом тумане —
кровь — разрез острым ножом — губы.
Внутри — грудой сложены скамьи; посредине — столы, покрытые простынями из белоснежного стекла; на
белом — пятно розовой солнечной
крови.
Это уже не на экране — это во мне самом, в стиснутом сердце, в застучавших часто висках. Над моей головой слева, на скамье, вдруг выскочил R-13 — брызжущий, красный, бешеный. На руках у него — I, бледная, юнифа от плеча до груди разорвана, на
белом —
кровь. Она крепко держала его за шею, и он огромными скачками — со скамьи на скамью — отвратительный и ловкий, как горилла, — уносил ее вверх.
Люди закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь от собственного крика. Генерал уверенно и небрежно сидел на лошади, а она, с налившимися
кровью добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно похрустывая железом мундштука во рту и роняя с морды легкую
белую пену, шла частым, танцующим, гибким шагом. «У него виски седые, а усы черные, должно быть нафабренные», — мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Манишки и шейные платки для Петра Михайлыча, воротнички, нарукавнички и модести [Модести — вставка (чаше всего кружевная) к дамскому платью.] для Настеньки Палагея Евграфовна чистила всегда сама и сама бы, кажется, если б только сил ее доставало, мыла и все прочее, потому что, по собственному ее выражению, у нее
кровью сердце обливалось, глядя на вымытое прачкою
белье.
Белые тряпки спрятаны — и снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется честная, невинная
кровь, и слышатся стоны и проклятия.
Вы увидите, как острый кривой нож входит в
белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в
крови, в страданиях, в смерти…
Белая атласная одежда его была истерзана; по ней струилась
кровь. Видно было, что он не без боя достиг до светлицы.
Кругом его
кровь так и хлещет, а он себе и чист и
бел как младенец, даже и в опричнину не вписан.
— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все дело было забыто, — смотрю: лежат пес на диване, на
белой подушке; и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы
кровь пустить, и вылечился бы пес, ей-ей говорю! да думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы пса; а теперь не могу, не вылечу…»
Согнувшись над ручьем, запертым в деревянную колоду, под стареньким, щелявым навесом, который не защищал от снега и ветра, бабы полоскали
белье; лица их налиты
кровью, нащипаны морозом; мороз жжет мокрые пальцы, они не гнутся, из глаз текут слезы, а женщины неуемно гуторят, передавая друг другу разные истории, относясь ко всем и ко всему с какой-то особенной храбростью.
— Отдаюсь под высокое покровительство великого царя и ваше. Обещаюсь верно, до последней капли
крови служить
белому царю и надеюсь быть полезным в войне с Шамилем, врагом моим и вашим.
«Булатный кинжал твой прорвал мою
белую грудь, а я приложила к ней мое солнышко, моего мальчика, омыла его своей горячей
кровью, и рана зажила без трав и кореньев, не боялась я смерти, не будет бояться и мальчик-джигит».
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той
кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в
белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
Белы ручки все-то во
крови…
В его памяти навсегда осталось
белое лицо Марфы, с приподнятыми бровями, как будто она, задумчиво и сонно прикрыв глаза, догадывалась о чём-то. Лежала она на полу, одна рука отброшена прочь, и ладонь открыта, а другая, сжатая в пухлый кулачок, застыла у подбородка. Мясник ударил её в печень, и, должно быть, она стояла в это время:
кровь брызнула из раны, облила
белую скатерть на столе сплошной тёмной полосой, дальше она лежала широкими красными кружками, а за столом, на полу, дождевыми каплями.
Добравшись до узкой тропинки, ведшей прямо к хате Мануйлихи, я слез с Таранчика, на котором по краям потника и в тех местах, где его кожа соприкасалась со сбруей,
белыми комьями выступила густая пена, и повел его в поводу. От сильного дневного жара и от быстрой езды
кровь шумела у меня в голове, точно нагнетаемая каким-то огромным, безостановочным насосом.
Егорушка вспомнил, что, когда цветет вишня, эти
белые пятна мешаются с вишневыми цветами в
белое море; а когда она спеет,
белые памятники и кресты бывают усыпаны багряными, как
кровь, точками.
Невеста Литвинова была девушка великороссийской
крови, русая, несколько полная и с чертами лица немного тяжелыми, но с удивительным выражением доброты и кротости в умных, светло-карих глазах, с нежным
белым лбом, на котором, казалось, постоянно лежал луч солнца.
Фома видел, как отец взмахнул рукой, — раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча работать… На
белую кору березовых дров капала
кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы, на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их…
А когда очнулся, то увидал, что сидит в овраге и на груди у него болтаются оборванные подтяжки, брюки лопнули, сквозь материю жалобно смотрят до
крови исцарапанные колени. Всё тело полно боли, особенно болела шея, и холод точно кожу с него сдирал. Запрокинувшись назад, Евсей посмотрел на обрыв, — там, под
белым сучком берёзы, в воздухе качался ремень тонкой змеёй и манил к себе.
А рядом с ним был положен тёмный труп, весь изорванный, опухший, в красных, синих и жёлтых пятнах. Кто-то закрыл лицо его голубыми и
белыми цветами, но Евсей видел из-под них кость черепа, клок волос, слепленных
кровью, и оторванную раковину уха.
— Брезгует мною, дворянин. Имеет право, чёрт его возьми! Его предки жили в комнатах высоких, дышали чистым воздухом, ели здоровую пищу, носили чистое
бельё. И он тоже. А я — мужик; родился и воспитывался, как животное, в грязи, во вшах, на чёрном хлебе с мякиной. У него
кровь лучше моей, ну да. И
кровь и мозг.
Прокофий с топором к руке, в
белом обрызганном
кровью фартуке, страшно клялся, крестился на церковь, кричал громко на весь рынок, уверяя, что он отдает мясо по своей цене и даже себе в убыток.
Запах молодого, здорового тела, смешанный с запахом чистого, но в дымной избе выкатанного
белья, проник через обоняние Рогожина во всю его
кровь и животворною теплотою разбежался по нервам.
Фекла. Как рефинат!
Белая, румяная, как
кровь с молоком, сладость такая, что и рассказать нельзя. Уж будете вот по этих пор довольны (показывает па горло);то есть и приятелю и неприятелю скажете: «Ай да Фекла Ивановна, спасибо!»
— Боже мой! он истекает
кровью! — сказал его секундант, вынимая
белый платок из кармана.
Со свечой в руке взошла Наталья Сергевна в маленькую комнату, где лежала Ольга; стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи упала на столик, покрытый пестрым платком; в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег
белыми клоками упадал на тусклое окно и собирался перед ним в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая в теплую шубейку, на
белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают у девушки в семнадцать лет, волновали
кровь ее; и досада заставляла плакать; вырывала иголку из рук.