Неточные совпадения
Бесконечную речь его пресек Диомидов, внезапно и бесшумно появившийся в
дверях, он мял в руках шапку, оглядываясь так, точно попал в незнакомое место и не узнает людей. Маракуев очень, но явно фальшиво обрадовался, зашумел, а Дьякон, посмотрев на Диомидова через плечо, произнес, как бы ставя точку...
Дверь была на ключе, я отворил, и вдруг — темная-темная ночь зачернела передо мной, как
бесконечная опасная неизвестность, а ветер так и рванул с меня фуражку.
Но только это и успел выговорить, онемев под ужасным взглядом Аглаи. В этом взгляде выразилось столько страдания и в то же время
бесконечной ненависти, что он всплеснул руками, вскрикнул и бросился к ней, но уже было поздно! Она не перенесла даже и мгновения его колебания, закрыла руками лицо, вскрикнула: «Ах, боже мой!» — и бросилась вон из комнаты, за ней Рогожин, чтоб отомкнуть ей задвижку у
дверей на улицу.
Лестницы были прекоротенькие, число их было
бесконечное, так что я ужасно задохся;
дверь отворили и затворили опять в пятом этаже, я это угадал еще тремя лестницами ниже.
В этот сад выходили два окна залы (два другие окна этой комнаты выходили на берег речки, за которою кончался город и начинался
бесконечный заливной луг), да в этот же сад смотрели окна маленькой гостиной с стеклянною
дверью и угловой комнаты, бывшей некогда спальнею смотрительши, а нынче будуаром, кабинетом и спальнею ее дочери.
Я один в
бесконечных коридорах — тех самых. Немое бетонное небо. Где-то капает о камень вода. Знакомая, тяжелая, непрозрачная
дверь — и оттуда глухой гул.
Дом — ее дом. Открытая настежь, растерянная
дверь. Внизу, за контрольным столиком, — пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я побежал наверх по
бесконечной лестнице. Коридор. Быстро — как колесные спицы — цифры на
дверях: 320, 326, 330… I-330, да!
Двумя грязными двориками, имевшими вид какого-то дна не вовсе просохнувшего озера, надобно было дойти до маленькой
двери, едва заметной в колоссальной стене; оттуда вела сырая, темная, каменная, с изломанными ступенями,
бесконечная лестница, на которую отворялись, при каждой площадке, две-три
двери; в самом верху, на финском небе, как выражаются петербургские остряки, нанимала комнатку немка-старуха; у нее паралич отнял обе ноги, и она полутрупом лежала четвертый год у печки, вязала чулки по будням и читала Лютеров перевод Библии по праздникам.
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер
дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю
бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
Минуты через две, которые показались мне
бесконечными,
дверь снова отворилась, и я по знаку отца вернулся в залу, представляя собою общий предмет любопытства школьников.
Нюточка заперлась на ключ, с твердым намерением завтра же выбраться вон из этой трущобы, но веселые соседи то и дело стучали к ней в
дверь, которая вела к ним из ее комнаты, просовывали в замочную скважину гусиное перышко, прикладывали глаз к щелке, сопровождая все это
бесконечными двусмысленностями и циническою бранью на ее упорство.
Длинный,
бесконечный коридор, скупо освещенный редкими газовыми рожками, расстилался перед нами. Миновав его, мы поднялись по широкой, роскошной лестнице мимо двух таких же коридоров и вошли в четвертый этаж здания. Здесь коридор шел вправо от широкой площадки с
дверями домашней церкви института.
Обозы были полны мебели и разной домашней утвари. Лиза видела, как на даче отворились решетчатые ворота и большие стеклянные
двери, как с
бесконечной перебранкой закопошились около мебели возницы. В стеклянные
двери внесли большие кресла и диван, обитые темно-малиновым бархатом, столы для зала, гостиной и столовой, большую двуспальную кровать, детскую кровать… Внесли также что-то большое, увязанное в рогожи, тяжелое…
Жуковский прибежал ко мне в гостиницу (я останавливался в Hotel du Russie), и у нас сразу завязалась одна из тех
бесконечных бесед, на какие способны только русские. Пролетело два, три, четыре часа. Отворяется
дверь салона, и показывается женская фигура: это была жена милейшего Владимира Ивановича, все такого же молодого, пылкого и неистощимого в рассказах и длинных отступлениях.
И она вспрянула — вспрянула во весь свой рост, ткнула казаку в нос самую оскорбительную дулю и хотела, не долго думая, махнуть за
дверь, но тот отгадал ее намерение и предупредил его, замкнув
дверь на цепочку, и, опустив ключ в
бесконечный карман своих широчайших шаровар, с возмутительным спокойствием сказал...