Неточные совпадения
Цыфиркин.
За неволю призадумаешься… Дал мне Бог ученичка, боярского сынка.
Бьюсь с ним третий год: трех перечесть не умеет.
Грушницкий следил
за нею, как хищный зверь, и не спускал ее с глаз:
бьюсь об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представил княгине. Она будет очень рада, потому что ей скучно.
Если ты над нею не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж
за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним, потому что на нем была солдатская шинель, хотя под этой толстой серой шинелью
билось сердце страстное и благородное…
— Помилуйте, — говорил я, — ведь вот сейчас тут был
за речкою Казбич, и мы по нем стреляли; ну, долго ли вам на него наткнуться? Эти горцы народ мстительный: вы думаете, что он не догадывается, что вы частию помогли Азамату? А я
бьюсь об заклад, что нынче он узнал Бэлу. Я знаю, что год тому назад она ему больно нравилась — он мне сам говорил, — и если б надеялся собрать порядочный калым, то, верно, бы посватался…
— Разумеется, если хотите, оно и приятно; только все же потому, что сердце
бьется сильнее. Посмотрите, — прибавил он, указывая на восток, — что
за край!
Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что
за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце
билось, как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
— Да он славно
бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это
за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
А уж упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «Не жаль расстаться с светом. Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют
биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней
за святую веру.
И целый день, и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготней: то пыткой, то живой радостью
за ребенка, то страхом, что он упадет и расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской
за отдаленную его будущность: этим только и
билось сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно.
— Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену
за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце
бьется и замирает; искать в природе сочувствия… и незаметно выйти к речке, к полю… Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара… сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло…
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а
за ним сердце начинает
биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Он был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает
за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва
бьется и жужжит у него в лапах.
Он, держась
за сердце, как будто унимая, чтоб оно не
билось, шел на цыпочках. Ему все снились разбросанные цветы, поднятый занавес, дерзкие лучи, играющие на хрустале. Он тихо подкрался и увидел Софью.
Он выспался
за все три ночи, удивляясь, как просто было подобрать этот ключ, а он
бился трое суток!
Вдруг издали увидел Веру — и до того потерялся, испугался, ослабел, что не мог не только выскочить, «как барс», из засады и заградить ей путь, но должен был сам крепко держаться
за скамью, чтоб не упасть. Сердце
билось у него, коленки дрожали, он приковал взгляд к идущей Вере и не мог оторвать его, хотел встать — и тоже не мог: ему было больно даже дышать.
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь от волнения, пробирался между кустов, как бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как, может быть, жена
билась у ног его, умоляя о прощении. Но он, с пеной у рта, наносил ей рану
за раной и потом, над обоими трупами, перерезал горло и себе.
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец
за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman. У меня сердце сильно
билось, и я сначала даже не разглядела, что было и кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце
бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
У Леонтия, напротив,
билась в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми глазами смотрел в минувшее.
За строкой он видел другую строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него пили, к монете — карман, в котором она лежала.
«Что это? что с ней? — с ужасом спрашивал он, — зачем я ей? Воткнула нож, смотрит, как течет кровь, как
бьется жертва! что она
за женщина?»
Повлияло на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественное обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще
за три месяца пред выездом (стало быть, когда и помину не было о Петербурге), у меня уже поднималось и
билось сердце!
Я только что был мировым посредником и
бился из всех сил;
бился бескорыстно и уехал даже и не потому, что мало получил
за мой либерализм.
— Но как могли вы, — вскричал я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть на каплю, что я знаю о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же время беру у князя деньги, — как могли вы говорить со мной, сидеть со мной, протягивать мне руку, — мне, которого вы же должны были считать
за подлеца, потому что,
бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все и беру у князя
за сестру деньги зазнамо!
— Пойдемте же в кусты
за ним! — приглашал я, но не пошел. И никто не пошел. Кусты стеснились в такую непроницаемую кучу и смотрели так подозрительно, что можно было
побиться об заклад, что там гнездился если не крокодил, так непременно змея, и, вероятно, не одна: их множество на Яве.
Не отъехал он и 100 шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и
билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул
за плечо своего извозчика.
— Надя… — шептала задыхающимся голосом Верочка, хватаясь рукой
за грудь, из которой сердце готово было выскочить: так оно
билось. — Приехал… Привалов!..
Над этим
билась философская мысль тысячелетия, и ее величайшие представители подавали свой голос не
за материализм, который заменялся лишь очень второстепенными, посредственными философами.
«Пятном на славянофильстве было то, что они
за официальностью не видели сердца, которое всегда
билось.
Его крепко схватили
за руки: он
бился, рвался, понадобилось троих или четверых, чтобы удержать его.
А Верочка давно, давно сидела на условленной скамье, и сколько раз начинало быстро, быстро
биться ее сердце, когда из —
за угла показывалась военная фуражка. — Наконец-то! он! друг! — Она вскочила, побежала навстречу.
С месяц времени мы делали репетицию, а все-таки сердце сильно
билось и руки дрожали, когда мертвая тишина вдруг заменила увертюру и занавесь стала, как-то страшно пошевеливаясь, подниматься; мы с Марфой ожидали
за кулисами начала.
В ее комнатке было нам душно: всё почернелые лица из-за серебряных окладов, всё попы с причетом, пугавшие несчастную, забитую солдатами и писарями женщину; даже ее вечный плач об утраченном счастье раздирал наше сердце; мы знали, что у ней нет светлых воспоминаний, мы знали и другое — что ее счастье впереди, что под ее сердцем
бьется зародыш, это наш меньший брат, которому мы без чечевицы уступим старшинство.
У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали
за воспоминание, а мы —
за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце
билось одно.
Начинается торг: бьются-бьются, наконец кончают на семнадцати копейках. Дедушка грузно встает с кресла и идет в спальню
за деньгами. В это время рыбак бросает Ваське крошечную рыбешку. Васька усаживается на все четыре лапки, хватает рыбу и, беспрестанно встряхиваясь, разрывает ее зубами.
Поэтому оба
бьются как рыба об лед; сами смотрят
за всем хозяйством, никому ни малейшей хозяйственной подробности не доверяют.
Тем не менее, как ни оторван был от жизни идеализм сороковых годов, но лично своим адептам он доставлял поистине сладкие минуты. Мысли горели, сердца учащенно
бились, все существо до краев переполнялось блаженством. Спасибо и
за это. Бывают сермяжные эпохи, когда душа жаждет, чтобы хоть шепотом кто-нибудь произнес: sursum corda! [Горе имеем сердца! (лат.)] — и не дождется…
Сердце Пустотелова радостно
бьется в груди: теперь уж никакой неожиданности опасаться нельзя. Он зорко следит
за молотьбой, но дни становятся все короче и короче, так что приходится присутствовать на гумне не больше семи-восьми часов в сутки. И чем дальше, тем будет легче. Пора и отдохнуть.
Кто выучит его летать на вороном коне,
биться за волю и веру, пить и гулять по-козацки?
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас в Киеве; а горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть в тишине растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор
бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь
за меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
— Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и его масти.
Бьюсь об заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался
за нами на мосту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я бы дала ему знать.
«Проклятые грабли! — закричал школьник, ухватясь рукою
за лоб и подскочивши на аршин, — как же они, черт бы спихнул с мосту отца их, больно
бьются!» Так вот как!
— Думай себе что хочешь, — сказал Данило, — думаю и я себе. Слава богу, ни в одном еще бесчестном деле не был; всегда стоял
за веру православную и отчизну, — не так, как иные бродяги таскаются бог знает где, когда православные
бьются насмерть, а после нагрянут убирать не ими засеянное жито. На униатов [Униаты — принявшие унию, то есть объединение православной церкви с католической под властью римского папы.] даже не похожи: не заглянут в Божию церковь. Таких бы нужно допросить порядком, где они таскаются.
—
Бьюсь об заклад, если это сделано не хитрейшими руками из всего Евина рода! — сказал попович, принимаясь
за товченички и подвигая другою рукою варенички. — Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет от вас кушанья послаще всех пампушечек и галушечек.
Отец был человек глубоко религиозный, но совершенно не суеверный, и его трезвые, иногда юмористические объяснения страшных рассказов в значительной степени рассеивали наши кошмары и страхи. Но на этот раз во время рассказа о сыне и жуке каждое слово Скальского, проникнутое глубоким убеждением, падало в мое сознание. И мне казалось, что кто-то
бьется и стучит
за стеклом нашего окна…
— Даже дети идут
биться за отчизну, — сказала мать задумчиво, и на глазах у нее были слезы. — Что-то будет?
Вы только подумайте: вот сейчас мы все хлопочем,
бьемся, бегаем
за производителем и потребителем, угождаем какому-нибудь хозяину, вообще зависим направо и налево, а тогда другие будут от нас зависеть.
Весь август
бьются коростели около хлебных полей, укрываясь — в свободное от приискиванья корма полдневное время — в широких травянистых межах, поросших мелким полевым кустарником: это любимое их местопребывание, но
за неимением его держатся в соседственных залежах, долочках с мелким лесом и в лесных опушках, куда перебираются уже окончательно перед отлетом, или, вернее сказать, перед своим пропаданьем.
Тут все в войне: жена с мужем —
за его самовольство, муж с женой —
за ее непослушание или неугождение; родители с детьми —
за то, что дети хотят жить своим умом; дети с родителями —
за то, что им не дают жить своим умом; хозяева с приказчиками, начальники с подчиненными воюют
за то, что одни хотят все подавить своим самодурством, а другие не находят простора для самых законных своих стремлений; деловые люди воюют из-за того, чтобы другой не перебил у них барышей их деятельности, всегда рассчитанной на эксплуатацию других; праздные шатуны
бьются, чтобы не ускользнули от них те люди, трудами которых они задаром кормятся, щеголяют и богатеют.
— Пали и до нас слухи, как она огребает деньги-то, — завистливо говорила Марья, испытующе глядя на сестру. — Тоже, подумаешь, счастье людям… Мы вон
за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится… В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так
бьемся, так
бьемся… Иголки не на что купить.
— И то рук не покладаючи
бьюсь, Самойло Евтихыч, а где же углядеть; тоже какое ни на есть хозяйство,
за робятами должна углядеть, а замениться некем.