Неточные совпадения
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь в городе около приказных служителей
у счетных дел. Не всякому открыл Господь науку: так кто сам не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и
у их благородия с парнем третий год над ломаными
бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека не приходит.
Только когда уж совсем рассвело, увидели, что
бьются свои с своими же и что сцена этого недоразумения происходит
у самой околицы Навозной слободы.
— Иди, иди, Стива! — крикнул Левин, чувствуя, как сердце
у него начинает сильнее
биться и как вдруг, как будто какая-то задвижка отодвинулась в его напряженном слухе, все звуки, потеряв меру расстояния, беспорядочно, но ярко стали поражать его.
Велев есаулу завести с ним разговор и поставив
у дверей трех казаков, готовых ее выбить и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно
билось.
— А вот что! — сказал барин, очутившийся на берегу вместе с коропами и карасями, которые
бились у ног его и прыгали на аршин от земли. — Это ничего, на это не глядите; а вот штука, вон где!.. А покажите-ка, Фома Большой, осетра. — Два здоровых мужика вытащили из кадушки какое-то чудовище. — Каков князек? из реки зашел!
По мере того как приближалось время к выпуску, сердце
у него
билось.
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не
бьется даже
у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.
Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах
у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув,
бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони:
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.
— Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем спятил с ума! — говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая
у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих. — Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаки
биться!
Жиды начали опять говорить между собою на своем непонятном языке. Тарас поглядывал на каждого из них. Что-то, казалось, сильно потрясло его: на грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя надежды — надежды той, которая посещает иногда человека в последнем градусе отчаяния; старое сердце его начало сильно
биться, как будто
у юноши.
Оглянулись козаки, а уж там, сбоку, козак Метелыця угощает ляхов, шеломя того и другого; а уж там, с другого, напирает с своими атаман Невылычкий; а
у возов ворочает врага и
бьется Закрутыгуба; а
у дальних возов третий Пысаренко отогнал уже целую ватагу. А уж там,
у других возов, схватились и
бьются на самых возах.
Он был очень беспокоен, посылал о ней справляться. Скоро узнал он, что болезнь ее не опасна. Узнав, в свою очередь, что он об ней так тоскует и заботится, Соня прислала ему записку, написанную карандашом, и уведомляла его, что ей гораздо легче, что
у ней пустая, легкая простуда и что она скоро, очень скоро, придет повидаться с ним на работу. Когда он читал эту записку, сердце его сильно и больно
билось.
А любопытно, есть ли
у господина Лужина ордена; об заклад
бьюсь, что Анна в петлице [Орден Святой Анны, в данном случае, вероятно, IV — низшей степени отличия.] есть и что он ее на обеды
у подрядчиков и
у купцов надевает.
Борис. Точно я сон какой вижу! Эта ночь, песни, свидания! Ходят обнявшись. Это так ново для меня, так хорошо, так весело! Вот и я жду чего-то! А чего жду — и не знаю, и вообразить не могу; только
бьется сердце, да дрожит каждая жилка. Не могу даже и придумать теперь, что сказать-то ей, дух захватывает, подгибаются колени! Вот какое
у меня сердце глупое, раскипится вдруг, ничем не унять. Вот идет.
Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно
билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась
у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице. Двери перед нею отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошед к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну.
Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он
бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но в этот день
у него самого ничего не было, и он предпочел удалиться.
— Он, значит, проглотит горшок, а горшок в брюхе
у него, надбитый-то, развалится, и тут начнет каша кишки ему жечь, понимаете, ваше степенство, эту вещь? Ему — боль, он —
биться, он — прыгать, а тут мы его…
В это время вдруг в комнату ворвалась Акулина; в руках
у ней
бился крыльями и кудахтал, в отчаянии, большой петух.
Он приложил руку к сердцу: оно
бьется сильно, но ровно, как должно
биться у честных людей. Опять он волнуется мыслию, как Ольга сначала опечалится, когда он скажет, что не надо видеться; потом он робко объявит о своем намерении, но прежде выпытает ее образ мыслей, упьется ее смущением, а там…
— Из чего же они
бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там
у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
Но чаще он изнемогал, ложился
у ее ног, прикладывал руку к сердцу и слушал, как оно
бьется, не сводя с нее неподвижного, удивленного, восхищенного взгляда.
Так разыгралась роль его в обществе. Лениво махнул он рукой на все юношеские обманувшие его или обманутые им надежды, все нежно-грустные, светлые воспоминания, от которых
у иных и под старость
бьется сердце.
«Да, я что-то добываю из нее, — думал он, — из нее что-то переходит в меня.
У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и
биться… Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было… Боже мой, какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело».
«Завтра письмо должно прийти из деревни», — думал он, и сердце
у него
билось…
билось… Наконец-то!
Он был как будто один в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва
бьется и жужжит
у него в лапах.
Он чувствовал, что руки
у ней дрожат и что вся она трепещет и
бьется в какой-то непонятной для него тревоге.
Она подвигалась еще шаг; сердце
у ней
билось и от темноты, и от страха.
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь от волнения, пробирался между кустов, как бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как, может быть, жена
билась у ног его, умоляя о прощении. Но он, с пеной
у рта, наносил ей рану за раной и потом, над обоими трупами, перерезал горло и себе.
Он и знание — не знал, а как будто видел его
у себя в воображении, как в зеркале, готовым, чувствовал его и этим довольствовался; а узнавать ему было скучно, он отталкивал наскучивший предмет прочь, отыскивая вокруг нового, живого, поразительного, чтоб в нем самом все играло,
билось, трепетало и отзывалось жизнью на жизнь.
— Наутро, — продолжала Софья со вздохом, — я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman.
У меня сердце сильно
билось, и я сначала даже не разглядела, что было и кто был
у maman в комнате. Там было темно, портьеры и шторы спущены, maman казалась утомлена; подло нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа…
«Как странно! — думала она, — отчего это
у него так
бьется? А
у меня? — и приложила руку к своему боку, — нет, не
бьется!»
С умом
у него дружно шло рядом и
билось сердце — и все это уходило в жизнь, в дело, следовательно, и воля
у него была послушным орудием умственной и нравственной сил.
Он не то умер, не то уснул или задумался. Растворенные окна зияли, как разверзтые, но не говорящие уста; нет дыхания, не
бьется пульс. Куда же убежала жизнь? Где глаза и язык
у этого лежащего тела? Все пестро, зелено, и все молчит.
У Леонтия, напротив,
билась в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми глазами смотрел в минувшее. За строкой он видел другую строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него пили, к монете — карман, в котором она лежала.
Из этих волн звуков очертывалась
у него в фантазии какая-то музыкальная поэма: он силился уловить тайну создания и три утра
бился, изведя толстую тетрадь нотной бумаги. А когда сыграл на четвертое утро написанное, вышла… полька-редова, но такая мрачная и грустная, что он сам разливался в слезах, играя ее.
«Все молчит: как привыкнешь к нему?» — подумала она и беспечно опять склонилась головой к его голове, рассеянно пробегая усталым взглядом по небу, по сверкавшим сквозь ветви звездам, глядела на темную массу леса, слушала шум листьев и задумалась, наблюдая, от нечего делать, как под рукой
у нее
бьется в левом боку
у Райского.
Он касался кистью зрачка на полотне, думал поймать правду — и ловил правду чувства, а там, в живом взгляде Веры, сквозит еще что-то, какая-то спящая сила. Он клал другую краску, делал тень — и как ни
бился, — но
у него выходили ее глаза и не выходило ее взгляда.
— Какая же
у вас слабая память! Не вы ли рассказывали, как вас тронула красота Беловодовой и как напрасно вы
бились пробудить в ней… луч… или ключ… или… уж не помню, как вы говорили, только очень поэтически.
Он прижал ее руку к груди и чувствовал, как
у него
бьется сердце, чуя близость… чего? наивного, милого ребенка, доброй сестры или… молодой, расцветшей красоты? Он боялся, станет ли его на то, чтоб наблюдать ее, как артисту, а не отдаться, по обыкновению, легкому впечатлению?
Повлияло на мой отъезд из Москвы и еще одно могущественное обстоятельство, один соблазн, от которого уже и тогда, еще за три месяца пред выездом (стало быть, когда и помину не было о Петербурге),
у меня уже поднималось и
билось сердце!
Я не про аукцион пишу, я только про себя пишу;
у кого же другого может
биться сердце на аукционе?
Между тем есть, может быть, и очень довольно людей почтенных, умных и воздержных, но
у которых (как ни
бьются они) нет ни трех, ни пяти тысяч и которым, однако, ужасно бы хотелось иметь их.
— Но как могли вы, — вскричал я, весь вспыхнув, — как могли вы, подозревая даже хоть на каплю, что я знаю о связи Лизы с князем, и видя, что я в то же время беру
у князя деньги, — как могли вы говорить со мной, сидеть со мной, протягивать мне руку, — мне, которого вы же должны были считать за подлеца, потому что,
бьюсь об заклад, вы наверно подозревали, что я знаю все и беру
у князя за сестру деньги зазнамо!
В то мгновение, впрочем, помню, я был как-то весь нравственно разбит, сердце
у меня
билось и я несомненно чего-то ждал.
— Сколько лет, сколько зим! — сказала она, подавая Старцеву руку, и было видно, что
у нее тревожно
билось сердце; и пристально, с любопытством глядя ему в лицо, она продолжала: — Как вы пополнели! Вы загорели, возмужали, но в общем вы мало изменились.
У Старцева перестало беспокойно
биться сердце.
Голова была ясна, а сердце
билось… как
у женщины.
— Ну так, значит, и я русский человек, и
у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю.
Побьемся об заклад, что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
Вечером стрелки и казаки сидели
у костра и пели песни. Откуда-то взялась
у них гармоника. Глядя на их беззаботные лица, никто бы не поверил, что только 2 часа тому назад они
бились в болоте, измученные и усталые. Видно было, что они совершенно не думали о завтрашнем дне и жили только настоящим. А в стороне,
у другого костра, другая группа людей рассматривала карты и обсуждала дальнейшие маршруты.
Около полудня мы сделали большой привал. Люди тотчас же стали раздеваться и вынимать друг
у друга клещей из тела. Плохо пришлось Паначеву. Он все время почесывался. Клещи набились ему в бороду и в шею. Обобрав клещей с себя, казаки принялись вынимать их
у собак. Умные животные отлично понимали, в чем дело, и терпеливо переносили операцию. Совсем не то лошади: они мотали головами и сильно
бились. Пришлось употребить много усилий, чтобы освободить их от паразитов, впившихся в губы и в веки глаз.