— Он, он, не сердитесь. Быть гражданином — лучше высшего общества. Я к тому, что в наш век в России не знаешь, кого уважать. Согласитесь, что это сильная
болезнь века, когда не знаешь, кого уважать, — не правда ли?
Белокуров длинно, растягивая «э-э-э-э…», заговорил о
болезни века — пессимизме. Говорил он уверенно и таким тоном, как будто я спорил с ним. Сотни верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек, когда он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет.
Неточные совпадения
В общем было ясно, что самодержавие отжило свой
век не только политически и морально, но и физически, наследник престола неизлечимо болен
болезнью дегенератов.
Кажется, ни за что не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере, то есть не умрешь от
болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой
век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности, как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу на час ожидают ее кончины.
Глаза у нее нехорошие, мутные, и по испитому, апатичному лицу я могу судить, сколько на своем еще коротком
веку переиспытала она тюрем, этапов,
болезней.
Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная
болезнь нашего
века.
Она первая нарушила это очарование, указав мне медленным движением
век на Мануйлиху. Мы уселись рядом, и Олеся принялась подробно и заботливо расспрашивать меня о ходе моей
болезни, о лекарствах, которые я принимал, о словах и мнениях доктора (два раза приезжавшего ко мне из местечка). Про доктора она заставила меня рассказать несколько раз подряд, и я порою замечал на ее губах беглую насмешливую улыбку.
— Да, братец! Я бить не люблю, и в наш
век какой порядочной человек станет драться? У меня вот как провинился кто-нибудь — на машину! Завалил ему ударов пять, шесть, так впредь и будет умнее; оно и памятно и здорово. Чему ж ты смеешься, Сурской? конечно, здорово. Когда еще у меня не было больных и домового лекаря, так я от всех
болезней лечил машиною.
Трудно видеть недостатки своего
века, особенно когда эти недостатки стали слабее, нежели были в прежнее время; вместо того, чтобы замечать, как много еще в нас изысканной искусственности, мы замечаем только, что XIX
век стоит в этом отношении выше XVII, лучше его понимая природу, и забываем, что ослабевшая
болезнь не есть еще полное здоровье.
История — горячка, производимая благодетельной натурой, посредством которой человечество пытается отделываться от излишней животности; но как бы реакция ни была полезна, все же она —
болезнь. Впрочем, в наш образованный
век стыдно доказывать простую мысль, что история — аутобиография сумасшедшего.
Должно быть, он забыл и
болезнь и страх смерти; одно чувство наполнило его душу и вылилось двумя слезинками из закрытых дрожащих
век.
На что уж наш дом был старинный и строгий: дед-генерал из «гатчинцев», бабушка — старого закала барыня, воспитанная еще в конце XVIII
века! И в таком-то семействе вырос младший мой дядя, Н.П.Григорьев, отданный в Пажеский корпус по лично выраженному желанию Николая и очутившийся в 1849 году замешанным в деле Петрашевского, сосланный на каторгу, где нажил медленную душевную
болезнь.
Он запустил бороду, и голова его не имела в себе ничего военного, лысая, с морщинистым черепом умного человека, много имевшего на своем
веку болезней, забот и огорчений, голубые, потерявшие блеск глаза, с раздраженными
веками, грустно улыбались сквозь поределые ресницы.