Неточные совпадения
«Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по
аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, иные в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с своими детьми, но
больше,
больше всего — это моя тайна.
Но
больше лекций и профессоров развивала студентов
аудитория юным столкновением, обменом мыслей, чтений…
Как
большая часть живых мальчиков, воспитанных в одиночестве, я с такой искренностью и стремительностью бросался каждому на шею, с такой безумной неосторожностью делал пропаганду и так откровенно сам всех любил, что не мог не вызвать горячий ответ со стороны
аудитории, состоящей из юношей почти одного возраста (мне был тогда семнадцатый год).
Когда он, бывало, приходил в нашу
аудиторию или с деканом Чумаковым, или с Котельницким, который заведовал шкапом с надписью «Materia Medica», [Медицинское вещество (лат.).] неизвестно зачем проживавшим в математической
аудитории, или с Рейсом, выписанным из Германии за то, что его дядя хорошо знал химию, — с Рейсом, который, читая по-французски, называл светильню — baton de coton, [хлопчатобумажной палкой вместо: «cordon de coton» — хлопчатобумажным фитилем (фр.).] яд — рыбой (poisson [Яд — poison; рыба — poisson (фр.).]), а слово «молния» так несчастно произносил, что многие думали, что он бранится, — мы смотрели на них
большими глазами, как на собрание ископаемых, как на последних Абенсерагов, представителей иного времени, не столько близкого к нам, как к Тредьяковскому и Кострову, — времени, в котором читали Хераскова и Княжнина, времени доброго профессора Дильтея, у которого были две собачки: одна вечно лаявшая, другая никогда не лаявшая, за что он очень справедливо прозвал одну Баваркой, [Болтушкой (от фр. bavard).] а другую Пруденкой.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал
больше и
больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из
аудитории. Сговорившись, они прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной на Малова, несколько человек пошли со мной; когда мы пришли в политическую
аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
Когда он пришел в университет, его послали в
большую математическую
аудиторию.
Как только вошел я в
аудиторию, я почувствовал, как личность моя исчезает в этой толпе молодых, веселых лиц, которая в ярком солнечном свете, проникавшем в
большие окна, шумно колебалась по всем дверям и коридорам.
Между третьей и четвертой ротами вмещался обширный сборный зал, легко принимавший в себя весь наличный состав училища, между первой и второй ротами — восемь
аудиторий, где читались лекции, и четыре
большие комнаты для репетиций.
Жозеф сделал из него человека вообще, как Руссо из Эмиля; университет продолжал это общее развитие; дружеский кружок из пяти-шести юношей, полных мечтами, полных надеждами, настолько
большими, насколько им еще была неизвестна жизнь за стенами
аудитории, — более и более поддерживал Бельтова в кругу идей, не свойственных, чуждых среде, в которой ему приходилось жить.
Аудитория, обыкновенно увлекавшаяся его пылом, теперь была против него, по ней то и дело перекатывался иронический смех, а в Урманове все
больше освобождалось что-то злое, доводившее его до бессилия.
А что эти крикуны, которые тогда в
аудиториях да в кружках со слезами на глазах святые истины проповедовали, все теперь черту служат,
большие оклады получают и в чины лезут.
То, к чему он
больше и
больше привязывался с самого раннего детства, о чем любил думать, когда сидел, бывало, в душном классе или в
аудитории, — ясность, чистота, радость, всё, что наполняло дом жизнью и светом, ушло безвозвратно, исчезло и смешалось с грубою, неуклюжею историей какого-то батальонного командира, великодушного прапорщика, развратной бабы, застрелившегося дедушки…
Первые занимались преимущественно юридическими науками и посещали
аудитории еще до закрытия университета, вторые познакомились с университетской наукой только с тех пор, как открылись публичные лекции, и отличались тем, что носили шляпки, шиньоны, кринолины, перчатки и, по неведению, в разговоры о Бюхнере, Фогте, Молешоте и Фейербахе, как и вообще в «
большие разговоры», не вступали.
И как же был он внутренне удовлетворен и счастлив, когда первый раз по возобновлении этих бесед
аудиторию его составляла
большая толпа матросов, видимо обрадованная появлению лектора и жадно внимавшая каждому его слову.
При мне к нему ходило несколько человек,
больше иностранцев, мужчин и женщин, а учеником его был впоследствии сам лектор русского языка и славянских наречий — Луи Леже, которого в этой
аудитории сначала я издали принимал за"брата-славянина", потому что он уже бойко болтал и по-польски и даже по-чешски.
К Тэну я взял рекомендательною записку от Фр. Сарсе, его товарища по выпуску из Высшей нормальной школы. Но в это время я уже ходил на его курс истории искусств. Читал он в
большом"эмицикле"(полукруглом зале) Ecole des beaux-arts. И туда надо было выправлять билет, что, однако, делалось без всякого затруднения.
Аудитория состояла из учеников школы (то, что у нас академия) с прибавкою вот таких сторонних слушателей, как я. Дамы допускались только на хоры, и внизу их не было заметно.
Кавелин рано сблизился с Герценом, и тот стал его
большой симпатией до их разрыва, случившегося на почве политических взглядов и уже в шестидесятых годах: после того момента, когда я попал в
аудиторию к строгому экзаменатору.
Из-за них, конечно,
больше и ходили к нему и своими аплодисментами поддерживали эти проявления — нисколько, в сущности, не крайнего — свободомыслия. Но в
аудитории Лабуле (она и теперь еще самая просторная во всем здании) чувствовался всегда этот антибонапартовский либерализм в его разных ступенях — от буржуазного конституционализма до республиканско-демократических идеалов.
Как питомец тогдашних немецких
аудиторий, он сохранил гораздо
больший германский налет, чем, например, Тургенев.
А тогда в College de France было несколько лекторов, придававших своим курсам
большой интерес, в особенности публицист-писатель Лабуле, теперь забытый, а тогда очень популярный, имя которого гремело и за границей. Мы в"Библиотеке"давно уже перевели его политико-социальную сатиру"Париж в Америке". Он разбирал тогда"Дух законов"Монтескье, и его
аудитория (самая
большая во всем здании) всегда была полна.
Ректора никто не боялся. Он никогда не показывался в
аудиториях, ничего сам не читал, являлся только в церковь и на экзамены. Как известный астроном, Симонов считался как бы украшением города Казани рядом с чудаком, уже выживавшим из ума, — помощником попечителя Лобачевским,
большой математической величиной.
Жизнь опять встала на обычные рельсы. Опять оба, — и Марина и Темка, закрутились в кипучей работе, где исчезали дни, опять
аудитории сменялись лабораториями, бюро ячейки — факультетской комиссией. Во взаимных отношениях Марина и Темка стали осторожнее и опытнее. Случившееся неожиданное осложнение
больше не повторялось.