Неточные совпадения
Он
больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за
окно. Он меня морил голодом по целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я… Вот новость!
Каждая рота имеет шесть сажен ширины — не
больше и не меньше; каждый дом имеет три
окна, выдающиеся в палисадник, в котором растут: барская спесь, царские кудри, бураки и татарское мыло.
Несмотря на то, что снаружи еще доделывали карнизы и в нижнем этаже красили, в верхнем уже почти всё было отделано. Пройдя по широкой чугунной лестнице на площадку, они вошли в первую
большую комнату. Стены были оштукатурены под мрамор, огромные цельные
окна были уже вставлены, только паркетный пол был еще не кончен, и столяры, строгавшие поднятый квадрат, оставили работу, чтобы, сняв тесемки, придерживавшие их волоса, поздороваться с господами.
В то время как она отходила к
большим часам, чтобы проверить свои, кто-то подъехал. Взглянув из
окна, она увидала его коляску. Но никто не шел на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в коляске. Она сошла к нему.
— Посмотрите, — сказал полковник, глядя в
окно, — какая публика собралась вас слушать. — Действительно, под
окнами собралась довольно
большая толпа.
— А вот делаешь! Что прикажете? Привычка, и знаешь, что так надо.
Больше вам скажу, — облокачиваясь об
окно и разговорившись, продолжал помещик, — сын не имеет никакой охоты к хозяйству. Очевидно, ученый будет. Так что некому будет продолжать. А всё делаешь. Вот нынче сад насадил.
Я подошел к
окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел
большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
Деревянный, потемневший трактир принял Чичикова под свой узенький гостеприимный навес на деревянных выточенных столбиках, похожих на старинные церковные подсвечники. Трактир был что-то вроде русской избы, несколько в
большем размере. Резные узорочные карнизы из свежего дерева вокруг
окон и под крышей резко и живо пестрили темные его стены; на ставнях были нарисованы кувшины с цветами.
Подошед к
окну, постучал он пальцами в стекло и закричал: «Эй, Прошка!» Чрез минуту было слышно, что кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец дверь отворилась и вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких
больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги.
В доме были открыты все
окна, антресоли были заняты квартирою учителя-француза, который славно брился и был
большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что
больше в целом доме никто ее не ел.
Из
окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно
большие до обеда.
Из мрака, который сперва скрывал все предметы в
окне, показывались понемногу: напротив — давно знакомая лавочка, с фонарем, наискось —
большой дом с двумя внизу освещенными
окнами, посредине улицы — какой-нибудь ванька с двумя седоками или пустая коляска, шагом возвращающаяся домой; но вот к крыльцу подъехала карета, и я, в полной уверенности, что это Ивины, которые обещались приехать рано, бегу встречать их в переднюю.
Здесь, в мутном свете остроконечных
окон, придавленных косыми треугольниками каменных сводов, стояли маленькие и
большие бочки; самая
большая, в форме плоского круга, занимала всю поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочки лоснился, как отшлифованный.
Выйду сейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу
большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю голову…» Он отошел от
окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя жилетку, пальто, надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтоб отыскать где-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться с ним за нумер и выйти из гостиницы.
Катерина Ивановна бросилась к
окну; там, на продавленном стуле, в углу, установлен был
большой глиняный таз с водой, приготовленный для ночного мытья детского и мужниного белья.
Он нашел его в очень маленькой задней комнате, в одно
окно, примыкавшей к
большой зале, где на двадцати маленьких столиках, при криках отчаянного хора песенников, пили чай купцы, чиновники и множество всякого люда.
Ему даже отойти от них не хотелось, но он поднялся по лестнице и вошел в
большую, высокую залу, и опять и тут везде, у
окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе, везде были цветы.
В противоположном углу горела лампадка перед
большим темным образом Николая чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию; на
окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом; на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами «кружовник»; Николай Петрович любил особенно это варенье.
Он вскочил, подошел к
окну, — по улице шла обычная процессия —
большая партия арестантов, окруженная редкой цепью солдат пароходно-конвойной команды.
— Да, — ответил Клим, вдруг ощутив голод и слабость. В темноватой столовой, с одним
окном, смотревшим в кирпичную стену, на
большом столе буйно кипел самовар, стояли тарелки с хлебом, колбасой, сыром, у стены мрачно возвышался тяжелый буфет, напоминавший чем-то гранитный памятник над могилою богатого купца. Самгин ел и думал, что, хотя квартира эта в пятом этаже, а вызывает впечатление подвала. Угрюмые люди в ней, конечно, из числа тех, с которыми история не считается, отбросила их в сторону.
В
большой комнате с
окнами на Марсово поле собралось человек двадцать — интересные дамы, с волосами, начесанными на уши, шикарные молодые люди в костюмах, которые как бы рекламировали искусство портных, солидные адвокаты, литераторы.
— Пора идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И все в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски, все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три
окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», —
больше, видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что за последнее время философствовать стали
больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь, проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями
окна флигеля.
Франтоватая горничная провела его в комнату, солидно обставленную мебелью, обитой кожей, с
большим письменным столом у
окна; на столе — лампа темной бронзы, совершенно такая же, как в кабинете Варавки. Два
окна занавешены тяжелыми драпировками, зеленоватый сумрак комнаты насыщен запахом сигары.
Он остановил коня пред крыльцом двухэтажного дома, в пять
окон на улицу, наличники украшены тонкой резьбой, голубые ставни разрисованы цветами и кажутся оклеенными обоями. На крыльцо вышел
большой бородатый человек и, кланяясь, ласково сказал...
В помещение под вывеской «Магазин мод» входят, осторожно и молча, разнообразно одетые, но одинаково смирные люди, снимают верхнюю одежду, складывая ее на прилавки, засовывая на пустые полки; затем они, «гуськом» идя друг за другом, спускаются по четырем ступенькам в
большую, узкую и длинную комнату, с двумя
окнами в ее задней стене, с голыми стенами, с печью и плитой в углу, у входа: очевидно — это была мастерская.
Сидели в
большой полутемной комнате, против ее трех
окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная
окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это
окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
И с этого момента уже не помнил ничего. Проснулся он в комнате, которую не узнал, но
большая фотография дяди Хрисанфа подсказала ему, где он. Сквозь занавески
окна в сумрак проникали солнечные лучи необыкновенного цвета, верхние стекла показывали кусок неба, это заставило Самгина вспомнить комнатенку в жандармском управлении.
Но уже весною Клим заметил, что Ксаверий Ржига, инспектор и преподаватель древних языков, а за ним и некоторые учителя стали смотреть на него более мягко. Это случилось после того, как во время
большой перемены кто-то бросил дважды камнями в
окно кабинета инспектора, разбил стекла и сломал некий редкий цветок на подоконнике. Виновного усердно искали и не могли найти.
Вышли в коридор, остановились в углу около
большого шкафа, высоко в стене было вырезано квадратное
окно, из него на двери шкафа падал свет и отчетливо был слышен голос Ловцова...
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине
большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять
окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два
окна.
Говоря, она одевалась. Вышли на двор. Марина заперла железную дверь
большим старинным ключом и спрятала его в муфту. Двор был маленький, тесный, и отовсюду на него смотрели
окна, странно стесняя Самгина.
— Неужели — воры? — спросил Иноков, улыбаясь. Клим подошел к
окну и увидал в темноте двора, что с ворот свалился
большой, тяжелый человек, от него отскочило что-то круглое, человек схватил эту штуку, накрыл ею голову, выпрямился и стал жандармом, а Клим, почувствовав неприятную дрожь в коже спины, в ногах, шепнул с надеждой...
Сзади его шагал тоже очень приметный каменщик, высокий, широкоплечий, в чалме курчавых золотого цвета волос, с
большой, аккуратной бородой, с приятной, добродушной улыбкой на румяном лице, в прозрачных глазах голубого цвета, — он работал ближе других к
окнам Самгина, и Самгин нередко любовался картинной его фигурой.
В
окнах домов и на балконах женщины, дети, они тоже кричат, размахивают руками, но, пожалуй,
больше фотографируют.
Быстро темнело. В синеве, над рекою, повисли на тонких ниточках лучей три звезды и отразились в темной воде масляными каплями. На даче Алины зажгли огни в двух
окнах, из реки всплыло уродливо
большое, квадратное лицо с желтыми, расплывшимися глазами, накрытое островерхим колпаком. Через несколько минут с крыльца дачи сошли на берег девушки, и Алина жалобно вскрикнула...
—
Больше я не стану говорить на эту тему, — сказал Клим, отходя к открытому во двор
окну. — А тебе, разумеется, нужно ехать за границу и учиться…
Снимок — мутный, не сразу можно было разобрать, что на нем — часть улицы, два каменных домика, рамы
окон поломаны, стекла выбиты, с крыльца на каменную площадку высунулись чьи-то ноги, вся улица засорена изломанной мебелью, валяется пианино с оторванной крышкой, поперек улицы — срубленное дерево, клен или каштан, перед деревом — костер, из него торчит крышка пианино, а пред костром, в
большом, вольтеровском кресле, поставив ноги на пишущую машинку, а винтовку между ног, сидит и смотрит в огонь русский солдат.
Кутузов, задернув драпировку, снова явился в зеркале,
большой, белый, с лицом очень строгим и печальным. Провел обеими руками по остриженной голове и, погасив свет, исчез в темноте более густой, чем наполнявшая комнату Самгина. Клим, ступая на пальцы ног, встал и тоже подошел к незавешенному
окну. Горит фонарь, как всегда, и, как всегда, — отблеск огня на грязной, сырой стене.
Брякали ножи, вилки, тарелки; над спинкой дивана возвышался жирный, в редких волосах затылок врага Варавки, подрядчика строительных работ Меркулова, затылок напоминал мясо плохо ощипанной курицы. Напротив подрядчика сидел епархиальный архитектор Дианин,
большой и бородатый, как тот арестант в кандалах, который, увидав Клима в
окне, крикнул товарищу своему...
За
окном буйно кружилась, выла и свистела вьюга, бросая в стекла снегом, изредка в белых вихрях появлялся, исчезал
большой, черный, бородатый царь на толстом, неподвижном коне, он сдерживал коня, как бы потеряв путь, не зная, куда ехать.
Белые двери привели в небольшую комнату с
окнами на улицу и в сад. Здесь жила женщина. В углу, в цветах, помещалось на мольберте
большое зеркало без рамы, — его сверху обнимал коричневыми лапами деревянный дракон. У стола — три глубоких кресла, за дверью — широкая тахта со множеством разноцветных подушек, над нею, на стене, — дорогой шелковый ковер, дальше — шкаф, тесно набитый книгами, рядом с ним — хорошая копия с картины Нестерова «У колдуна».
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в
окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат, ты еще
больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
— Ну, не нужно ли чего на квартире? Там, брат, для тебя выкрасили полы и потолки,
окна, двери — все:
больше ста рублей стоит.
Кабинет и спальня Обломова обращены были
окнами на двор, гостиная к садику, а зала к
большому огороду, с капустой и картофелем. В гостиной
окна были драпированы ситцевыми полинявшими занавесками.
Зато после, дома, у
окна, на балконе, она говорит ему одному, долго говорит, долго выбирает из души впечатления, пока не выскажется вся, и говорит горячо, с увлечением, останавливается иногда, прибирает слово и на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде у ней успеет мелькнуть луч благодарности за помощь. Или сядет, бледная от усталости, в
большое кресло, только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она хочет слушать его.
Окна совсем закрыты плющами да кактусами, канареек
больше дюжины, три собаки, такие добрые!
— А вот ландыши! Постойте, я нарву, — говорил он, нагибаясь к траве, — те лучше пахнут: полями, рощей; природы
больше. А сирень все около домов растет, ветки так и лезут в
окно, запах приторный. Вон еще роса на ландышах не высохла.
Только братца одного не видит он совсем или видит, как мелькает
большой пакет мимо
окон, а самого его будто и не слыхать в доме. Даже когда Обломов нечаянно вошел в комнату, где они обедают, сжавшись в тесную кучу, братец наскоро вытер пальцами губы и скрылся в свою светлицу.
До сих пор он с «братцем» хозяйки еще не успел познакомиться. Он видел только, и то редко, с постели, как, рано утром, мелькал сквозь решетку забора человек, с
большим бумажным пакетом под мышкой, и пропадал в переулке, и потом, в пять часов, мелькал опять, с тем же пакетом, мимо
окон, возвращаясь, тот же человек и пропадал за крыльцом. Его в доме не было слышно.