Неточные совпадения
—
Боюсь, не выдержу, — говорил он в ответ, — воображение опять запросит идеалов, а нервы новых ощущений, и скука съест меня заживо! Какие цели у художника? Творчество — вот его
жизнь!.. Прощайте! скоро уеду, — заканчивал он обыкновенно
свою речь, и еще больше печалил обеих, и сам чувствовал горе, а
за горем грядущую пустоту и скуку.
Положение Привалова с часу на час делалось все труднее. Он
боялся сделаться пристрастным даже к доктору. Собственное душевное настроение слишком было напряжено, так что к действительности начали примешиваться призраки фантазии, и расстроенное воображение рисовало одну картину
за другой. Привалов даже избегал мысли о том, что Зося могла не любить его совсем, а также и он ее. Для него ясно было только то, что он не нашел в
своей семейной
жизни своих самых задушевных идеалов.
Уцелев одна из всей семьи, она стала
бояться за свою ненужную
жизнь и безжалостно отталкивала все, что могло физически или морально расстроить равновесие, обеспокоить, огорчить.
Боясь прошедшего и воспоминаний, она удаляла все вещи, принадлежавшие дочерям, даже их портреты. То же было после княжны — какаду и обезьяна были сосланы в людскую, потом высланы из дома. Обезьяна доживала
свой век в кучерской у Сенатора, задыхаясь от нежинских корешков и потешая форейторов.
Люберцев не держит дома обеда, а обедает или у
своих (два раза в неделю), или в скромном отельчике
за рубль серебром. Дома ему было бы приятнее обедать, но он не хочет баловать себя и
боится утратить хоть частичку той выдержки, которую поставил целью всей
своей жизни. Два раза в неделю — это, конечно, даже необходимо; в эти дни его нетерпеливо поджидает мать и заказывает его любимые блюда — совестно и огорчить отсутствием.
За обедом он сообщает отцу о
своих делах.
— Советовать —
боюсь. Я не ручаюсь
за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять на меня; а мнение
свое сказать, изволь — не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там
свой взгляд на
жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях
жизни, на счастье; думают, что
жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают… как я отучу тебя от всего этого? — мудрено!
Убиваю же сам себя сегодня из револьвера не потому, что раскаиваюсь и вас
боюсь, а потому, что имел
за границей намерение прекратить
свою жизнь».
Мельник слушал князя и
боялся. Он опасался его буйного нрава, опасался
за жизнь свою.
— Клянусь богом, нет! — вскрикнула она и перекрестилась; она вся сжалась от оскорбления, и он в первый раз услышал, как она плачет. — Клянусь богом, нет! — повторила она. — Я не думала о деньгах, они мне не нужны, мне просто казалось, что если я откажу тебе, то поступлю дурно. Я
боялась испортить
жизнь тебе и себе. И теперь страдаю
за свою ошибку, невыносимо страдаю!
Серебряков. Всю
жизнь работать для науки, привыкнуть к
своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам — и вдруг, ни с того ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры… Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут — как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить
за успехами других,
бояться смерти… Не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
И сестра тоже жила
своею особою
жизнью, которую тщательно скрывала от меня. Она часто шепталась с Машей. Когда я подходил к ней, она вся сжималась, и взгляд ее становился виноватым, умоляющим; очевидно, в ее душе происходило что-то такое, чего она
боялась или стыдилась. Чтобы как-нибудь не встретиться в саду или не остаться со мною вдвоем, она все время держалась около Маши, и мне приходилось говорить с нею редко, только
за обедом.
Грозы уж он не
боится и природы не любит, бога у него нет, все доверчивые девочки, каких он знал когда-либо, уже сгублены им и его сверстниками, в родном саду он
за всю
свою жизнь не посадил ни одного деревца и не вырастил ни одной травки, а живя среди живых, не спас ни одной мухи, а только разрушал, губил и лгал, лгал…
Гораздо большее, вероятно, будет раскрыто в другую пору дневником Бенни и его бумагами, а пока это сделается удобным (что, конечно, случится не при нашей
жизни), человека, о котором мы говорим, можно укорить в легкомысленности, но надо верить ручательству Ивана Сергеевича Тургенева, что «Артур Бенни был человек честный», и это ручательство автор настоящих записок призывает в подкрепление
своего искреннего рассказа об Артуре Бенни, столь незаслуженно понесшем тягостнейшие оскорбления от тех,
за чьи идеи он хотел жить и не
боялся умереть.
Он начал
бояться за всю
свою жизнь,
за всю
свою деятельность и даже
за будущность.
Мирович(схватывая себя в отчаянии
за голову). Что я
за ничтожный и малодушный человек! Чего трепещу?.. Чего
боюсь?.. Она отдает мне всю себя, всю
жизнь свою, а я в прах уничтожаюсь пред фантомом, созданным моим воображением, и тем, что скажут про меня потом несколько круглоголовых Туранов! (Садится
за стол и опускает
свою голову на руки.)
Не знаю
за что, но император Павел I любил Шишкова; он сделал его генерал-адъютантом, что весьма не шло к его фигуре и над чем все тогда смеялись, особенно потому, что Шишков во всю
свою жизнь не езжал верхом и
боялся даже лошадей; при первом случае, когда Шишкову как дежурному генерал-адъютанту пришлось сопровождать государя верхом, он объявил, что не умеет и
боится сесть на лошадь.
Вы презираете
жизнь за то, что ее смысл и цель скрыты именно от вас, и
боитесь вы только
своей собственной смерти, настоящий же мыслитель страдает, что истина скрыта от всех, и
боится за всех людей.
Серебряков. Всю
жизнь работать для науки, привыкнуть к
своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам и вдруг ни с того ни с сего очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут пошлых людей, слушать ничтожные разговоры. Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут точно в ссылке. Каждую минуту тосковать по прошлом, следить
за успехами других,
бояться смерти… не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости!
«Не бороться с другими
за свое личное благо, не искать наслаждений, не предотвращать страдания и не
бояться смерти! Да это невозможно, да это отречение от всей
жизни! И как же я отрекусь от личности, когда я чувствую требования моей личности и разумом познаю законность этих требований?» — говорят с полною уверенностью образованные люди нашего мира.
Но мало того: если даже человек и поставлен в такие выгодные условия, что он может успешно бороться с другими личностями, не
боясь за свою, очень скоро и разум и опыт показывают ему, что даже те подобия блага, которые он урывает из
жизни, в виде наслаждений личности, не — блага, а как будто только образчики блага, данные ему только для того, чтобы он еще живее чувствовал страдания, всегда связанные с наслаждениями.
— Молю Бога, чтоб она избавилась от злого навождения. Сказала бы больше, да
боюсь, не пришли бы мои слова к привычке чесать язык насчет ближних. Я так люблю, так предана этому семейству, оно же так много пострадало в
жизни своей. Считаю
за смертный грех прибавить к его горю новое.
(Примеч. автора.)] измученный пытками
за веру в истину, которую любит, с которою свыкся еще от детства, оканчивает
жизнь в смрадной темнице; иноки, вытащенные из келий и привезенные сюда, чтоб отречься от святого обета, данного богу, и солгать пред ним из угождения немецкому властолюбию; система доносов и шпионства, утонченная до того, что взгляд и движения имеют
своих ученых толмачей, сделавшая из каждого дома Тайную канцелярию, из каждого человека — движущийся гроб, где заколочены его чувства, его помыслы; расторгнутые узы приязни, родства, до того, что брат видит в брате подслушника, отец
боится встретить в сыне оговорителя; народность, каждый день поруганная; Россия Петрова, широкая, державная, могучая — Россия, о боже мой! угнетенная ныне выходцем, — этого ли мало, чтоб стать ходатаем
за нее пред престолом ее государыни и хотя бы самой судьбы?
Но Назария, — вообразите, — вдруг обнаружил огромный талант и так, шельма, пошел мне на перстах загибать, что, ей-богу, я и сам почел себя
за основательную основу и стал
бояться за сохранение
своей жизни.
Он
боялся не
за свою жизнь, а
за то мужество, которое ему нужно было и которое, он знал, не выдержит вида этих несчастных.