Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я,
брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже
мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Г-жа Простакова. Батюшка
мой! Да что за радость и выучиться? Мы это видим своими глазами в нашем краю. Кто посмышленее, того свои же
братья тотчас выберут еще в какую-нибудь должность.
Милон. Ба! Это наш
брат служивый! Откуда взялся, друг
мой?
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже
мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина были самые разнообразные, но конец всех мыслей был один: смерть.
— Ну вот, графиня, вы встретили сына, а я
брата, — весело сказала она. — И все истории
мои истощились; дальше нечего было бы рассказывать.
«Ну, всё кончено, и слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с
братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет
моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
«Нужно физическое движенье, а то
мой характер решительно портится», подумал он и решился косить, как ни неловко это будет ему перед
братом и народом.
— Я-то хорош! Я затем приехал… Непременно приезжай нынче ко мне обедать.
Брат твой будет, Каренин,
мой зять, будет.
— Я еду потому, что
мой брат умирает, — сказал Левин. — Для чего ты…
— Вот я и прочла твое письмо, — сказала Кити, подавая ему безграмотное письмо. — Это от той женщины, кажется, твоего
брата… — сказала она. — Я не прочла. А это от
моих и от Долли. Представь! Долли возила к Сарматским на детский бал Гришу и Таню; Таня была маркизой.
— Я только хочу сказать, что те права, которые меня…
мой интерес затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами защищать эти права, защищать
мои права образования, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрагивает судьбу
моих детей,
братьев и меня самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, — я не понимаю и не могу.
— Ах да, позвольте вас познакомить, — сказал он. —
Мои товарищи: Филипп Иваныч Никитин, Михаил Станиславич Гриневич, — и обратившись к Левину: — земский деятель, новый, земский человек, гимнаст, поднимающий одною рукой пять пудов, скотовод и охотник и
мой друг, Константин Дмитрич Левин,
брат Сергея Иваныча Кознышева.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к
брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий,
мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— Приеду когда-нибудь, — сказал он. — Да,
брат, женщины, — это винт, на котором всё вертится. Вот и
мое дело плохо, очень плохо. И всё от женщин. Ты мне скажи откровенно, — продолжал он, достав сигару и держась одною рукой зa бокал, — ты мне дай совет.
— Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я также винтовок черкесских; они как-то нашему
брату неприличны: приклад маленький — того и гляди, нос обожжет… Зато уж шашки у них — просто
мое почтение!
— Ну, полно,
брат, экой скрытный человек! Я, признаюсь, к тебе с тем пришел: изволь, я готов тебе помогать. Так и быть: подержу венец тебе, коляска и переменные лошади будут
мои, только с уговором: ты должен мне дать три тысячи взаймы. Нужны,
брат, хоть зарежь!
Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души
моей…
Я вас люблю любовью
братаИ, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так, видно, небом суждено.
Полюбите вы снова: но…
Учитесь властвовать собою:
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет».
С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до двух годов;
Уездный франтик Петушков,
Мой брат двоюродный, Буянов,
В пуху, в картузе с козырьком
(Как вам, конечно, он знаком),
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, взяточник и шут.
Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого барина — вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух
братьев, сестру Аннушку, всех схоронила, и все моложе меня были,
мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи
мои, и ее пришлось пережить.
— И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш
брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже
мой! Боже милосердый!
— Просьба ваша, чтобы
брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по
моему настоянию, — сказала Дуня. — Вы писали, что были
братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить у вас извинения.
—
Брат, — твердо и тоже сухо отвечала Дуня, — во всем этом есть ошибка с твоей стороны. Я за ночь обдумала и отыскала ошибку. Все в том, что ты, кажется, предполагаешь, будто я кому-то и для кого-то приношу себя в жертву. Совсем это не так. Я просто для себя выхожу, потому что мне самой тяжело; а затем, конечно, буду рада, если удастся быть полезною родным, но в
моей решимости это не самое главное побуждение…
То, что я беру на себя роль судьи, это такой же сюрприз
моему брату, как и вам.
— Да вы не раздражайтесь, — засмеялся через силу Зосимов, — предположите, что вы
мой первый пациент, ну а наш
брат, только что начинающий практиковать, своих первых пациентов, как собственных детей, любит, а иные почти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то не богат.
— А журнал, это есть, братец ты
мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие,
брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
Карандышев. Она сама виновата: ее поступок заслуживал наказания. Я ей говорил, что это за люди; наконец она сама могла, она имела время заметить разницу между мной и ими. Да, она виновата, но судить ее, кроме меня, никто не имеет права, а тем более оскорблять. Это уж
мое дело; прощу я ее или нет; но защитником ее я обязан явиться. У ней нет ни
братьев, ни близких; один я, только один я обязан вступиться за нее и наказать оскорбителей. Где она?
Все
мои братья и сестры умерли во младенчестве.
— И ты прав, ей-богу прав! — сказал самозванец. — Ты видел, что
мои ребята смотрели на тебя косо; а старик и сегодня настаивал на том, что ты шпион и что надобно тебя пытать и повесить; но я не согласился, — прибавил он, понизив голос, чтоб Савельич и татарин не могли его услышать, — помня твой стакан вина и заячий тулуп. Ты видишь, что я не такой еще кровопийца, как говорит обо мне ваша
братья.
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне.
Мой бедный
брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.)
Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки…
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка
моя спета. Да что,
брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
— Экой ты чудак! — небрежно перебил Базаров. — Разве ты не знаешь, что на нашем наречии и для нашего
брата «неладно» значит «ладно»? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению
моему, выйти за богатого старика — дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
— Она очень важна; от нее, по
моим понятиям, зависит все счастье твоей жизни. Я все это время много размышлял о том, что я хочу теперь сказать тебе…
Брат, исполни обязанность твою, обязанность честного и благородного человека, прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из людей!
Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст,
моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и в то же время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).] в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу
братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
— Тише, тише, — перебил его Павел Петрович. — Не разбереди ногу твоего благоразумного
брата, который под пятьдесят лет дрался на дуэли, как прапорщик. Итак, это дело решенное: Фенечка будет
моею… belle-soeur. [Свояченицей (фр.).]
—
Брат, — повторил Павел Петрович, — дай мне слово исполнить одну
мою просьбу.
— Да. Прежде были гегелисты, а теперь нигилисты. Посмотрим, как вы будете существовать в пустоте, в безвоздушном пространстве; а теперь позвони-ка, пожалуйста,
брат, Николай Петрович, мне пора пить
мой какао.
— Фенечка! — сказал он каким-то чудным шепотом, — любите, любите
моего брата! Он такой добрый, хороший человек! Не изменяйте ему ни для кого на свете, не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и не быть любимым! Не покидайте никогда
моего бедного Николая!
— А вот извольте выслушать. В начале вашего пребывания в доме
моего брата, когда я еще не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось слышать ваши суждения о многих предметах; но, сколько мне помнится, ни между нами, ни в
моем присутствии речь никогда не заходила о поединках, о дуэли вообще. Позвольте узнать, какое ваше мнение об этом предмете?
— Ага! родственное чувство заговорило, — спокойно промолвил Базаров. — Я заметил: оно очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться, что, например,
брат, который чужие платки крадет, вор, — это свыше его сил. Да и в самом деле:
мой брат,
мой — и не гений… возможно ли это?
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика.
Брат его, знахарь, коновал, сказал…
моей подруге: «Вот, гляди, человек сеет, и каждое зерно, прободая землю, дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого человека зароют в землю, сгниет, и — никакого толку».
— Да, — отозвался
брат, не глядя на него. — Но я подобных видел. У народников особый отбор. В Устюге был один студент, казанец. Замечательно слушали его, тогда как меня… не очень! Странное и стеснительное у меня чувство, — пробормотал он. — Как будто я видел этого парня в Устюге, накануне
моего отъезда. Туда трое присланы, и он между ними. Удивительно похож.
— Представь — играю! — потрескивая сжатыми пальцами, сказал Макаров. — Начал по слуху, потом стал брать уроки… Это еще в гимназии. А в Москве учитель
мой уговаривал меня поступить в консерваторию. Да. Способности, говорит. Я ему не верю. Никаких способностей нет у меня. Но — без музыки трудно жить, вот что,
брат…
— О! Их нет, конечно. Детям не нужно видеть больного и мертвого отца и никого мертвого, когда они маленькие. Я давно увезла их к
моей матери и
брату. Он — агроном, и у него — жена, а дети — нет, и она любит
мои до смешной зависти.
— Должен предупредить вас, что в Петербурге арестован
мой брат…
— Один естественник, знакомый
мой, очень даровитый парень, но — скотина и альфонс, — открыто живет с богатой, старой бабой, — хорошо сказал: «Мы все живем на содержании у прошлого». Я как-то упрекнул его, а он и — выразился. Тут,
брат, есть что-то…
— Да, — ответил Крэйтон, кивнув головою. — Он — умер. Но — он прежде всего был фабрикант… этих: веревки, толстые, тонкие? Теперь это делает
мой старший
брат.
—
Мой брат недавно прислал мне письмо с одним товарищем, — рассказывал Самгин. —
Брат — недалекий парень, очень мягкий. Его испугало крестьянское движение на юге и потрясла дикая расправа с крестьянами. Но он пишет, что не в силах ненавидеть тех, которые били, потому что те, которых били, тоже безумны до ужаса.
— Туляк. Отец
мой самовары делал у
братьев Баташевых.
— Моралист, хех! Неплохое ремесло. Ну-ко, выпьем, моралист! Легко,
брат, убеждать людей, что они — дрянь и жизнь их — дрянь, они этому тоже легко верят, черт их знает почему! Именно эта их вера и создает тебе и подобным репутации мудрецов. Ты — не обижайся, — попросил он, хлопнув ладонью по колену Самгина. — Это я говорю для упражнения в острословии. Обязательно, братец
мой, быть остроумным, ибо чем еще я куплю себе кусок удовольствия?
— Передайте, пожалуйста, супруге
мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и не знаю, что сказать за вашу… благосклонность. Странное дело, ей-богу! — негромко, но с упреком воскликнул он. — К нашему
брату относятся, как, примерно, к собакам, а ведь мы тоже, знаете… вроде докторов!