Неточные совпадения
— О, как больно здесь! — стонал он. — Вера-кошка! Вера-тряпка… слабонервная, слабосильная… из тех падших, жалких натур, которых поражает пошлая, чувственная страсть, — обыкновенно к какому-нибудь здоровому хаму!.. Пусть так — она свободна, но как она смела
ругаться над человеком, который имел неосторожность пристраститься к ней, над
братом, другом!.. — с яростью шипел он, — о, мщение, мщение!
— Э, наплевать! —
ругался в пространство Вахрушка. — С голого, что со святого — взятки гладки… Врешь,
брат!.. Вахрушка знает свою линию!
Вдруг дядя Михаил ударил
брата наотмашь по лицу; тот взвыл, сцепился с ним, и оба покатились по полу, хрипя, охая,
ругаясь.
Мальчик без штанов. А нас,
брат, так и сейчас походя ругают. Кому не лень, только тот не ругает, и всё самыми скверными словами. Даже нам надоело слушать. Исправник
ругается, становой
ругается, посредник
ругается, старшина
ругается, староста
ругается, а нынче еще урядников
ругаться наняли 39.
— Ребята! — сказал он, — видите, как проклятая татарва
ругается над Христовою верой? Видите, как басурманское племя хочет святую Русь извести? Что ж, ребята, разве уж и мы стали басурманами? Разве дадим мы святые иконы на поругание? Разве попустим, чтобы нехристи жгли русские села да резали наших
братьев?
— Должны! Так говорят и старшие, только вряд ли когда запорожский казак будет
братом поляку. Нечего сказать, и мы кутили порядком в Чернигове: все божье, да наше! Но жгли ли мы храмы господни?
ругались ли верою православною? А эти окаянные ляхи для забавы стреляют в святые иконы! Как бог еще терпит!
— Уйдут варнаки, все до последнего человека уйдут! —
ругался в каюте Осип Иваныч. — Беда!.. Барка убилась. Шесть человек утонуло… Караван застрял в горах! Отлично… Очень хорошо!.. А тут еще бунтари… Эх, нет здесь Пал Петровича с казачками! Мы бы эту мужландию так отпарировали — все позабыли бы: и Егория, и Еремея, и как самого-то зовут. Знают варнаки, когда кочевряжиться… Ну, да не на того напали. Шалишь!.. Я всех в три дуги согну… Я… у меня,
брат… Вы с чем: с коньяком или ромом?..
Сосипатра. Ах, и не говорите! Я давно знаю этих господ, а такого поступка от них не ожидала. Ведь это злодейство! Я наплакалась на Зою. Мне было обидно вообще за женщину: нельзя же так
ругаться над чистой привязанностью, над женским сердцем, над нашим добрым именем! (Плачет.) Я сразу догадалась, что главным двигателем тут мой братец любезный. Окоемов действует по его указаниям. Зоя всегда нравилась
брату; он зубами скрипел, когда она вышла за Окоемова.
Жить ей у
брата было не очень-то весело, только и знали, что по целым дням спорила и
ругались.
И
ругался. В его отношении к
братьям явилось что-то нехорошее, насмешливое. На Наталью он покрикивал, как на работницу, а когда Никита, с упрёком, сказал ему: «Зря обижаешь Наташу!» — он ответил...
Артамонов очень подружился с Утешителем. Время от времени на него снова стала нападать скука, вызывая в нём непобедимое желание пить. Напиваться у
брата было стыдно, там всегда торчали чужие люди, а он особенно не хотел показать себя пьяным Поповой. Дома Наталья в такие дни уныло сгибалась, угнетённо молчала; было бы лучше, если б она
ругалась, тогда и самому можно бы ругать её. А так она была похожа на ограбленную и, не возбуждая злобы, возбуждала чувство, близкое жалости к ней; Артамонов шёл к Серафиму.
Афоня. Батюшки! Сил моих нет! Как тут жить на свете? За грехи это над нами! Ушла от мужа к чужому. Без куска хлеба в углу сидела, мы ее призрели, нарядили на свои трудовые деньги!
Брат у себя урывает, от семьи урывает, а ей на тряпки дает, а она теперь с чужим человеком
ругается над нами за нашу хлеб-соль. Тошно мне! Смерть моя! Не слезами я плачу, а кровью. Отогрели мы змею на своей груди. (Прислоняется к забору.) Буду ждать, буду ждать. Я ей все скажу, все, что на сердце накипело.
— Вообще! Как все: против начальства… да и насчёт бога слабее стал. Когда я жил у
брата, у Лядова, — знаешь? — он туда часто приходил. Придёт и сейчас спорить: всё, говорит, неправильно. А теперь я живу у Кузьмы Астахова —
поругался с
братом, — а он, Пётр Васильнч, к Астахову не ходит, тоже
поругался. Не знаю, как он теперь…
— И выпить можно… Только ты,
брат, Осип, свинья… Это я не то что
ругаюсь, а так… к примеру… Свинья,
брат! Помнишь, как ты у меня в ногах валялся, когда тебя из архиерейского хора по шее? А? И ты смеешь на благодетеля жалобу подавать? Рыло ты, рыло! И тебе не стыдно? Господа посетители, и ему не стыдно?
— Стали бабы
ругаться, разделились
братья, жисть еще хуже стала.
— Ладно! Так я тебе и поверил! Меня,
брат, не надуешь! Нешто птица сможет разговаривать, а они, — и он почтительно покосился в сторону попугая, — а они, поди, и
ругаться умеют, как настоящий барин.
Сами пьем,
ругаемся, деремся, судимся, завиствуем, ненавидим людей, закона божьего не принимаем, людей осуждаем: то толстопузые, то долгогривые, а помани нас денежками, мы готовы на всякую службу идти: и в сторожа, и в десятские, и в солдаты, и своего же
брата разорять, душить и убивать готовы.